Улица Круопу
(Kruopų g.)
Заверните, беру
Шла по городу, то и дело спотыкаясь – не ногами, взглядом, выхватывавшим из пасмурных предрассветных сумерек все новые удивительные детали: синюю черепичную крышу углового дома; догорающие факелы на специальных круглых подставках, похоже, занявшие место уличных фонарей; ободранную афишную тумбу, сулящую Рождественский концерт всем, кто сумеет вернуться в декабрь прошлого года; спящего на подоконнике толстого сливочно-белого кота; приземистое здание крытого рынка, почти целиком утонувшее в утреннем тумане; зеркальную вывеску над входом в закрытое сейчас кафе; бронзовую химеру с заячьей головой и павлиньим туловищем; красную стену с рисунками, слишком мелкими, отсюда не разглядеть; клумбу с тюльпанами – неужели они цветут даже осенью? Ладно, неважно, наверное, такой специальный очень поздний сорт.
Видеть все это было не так уж удивительно, кое-что Илария заметила еще вчера во время прогулки; как минимум синие крыши, пестрые лоскуты старых афиш на большой круглой тумбе, красную стену с рисунками и крытый рынок вдалеке. Но впервые за долгие годы остальные чувства – осязание, обоняние, слух – не противоречили увиденному, а подтверждали его. Стену можно потрогать, цветы понюхать, а по пустой широкой улице – идти, не опасаясь наткнуться на препятствие. Что видишь, то и есть на самом деле, как было когда-то в детстве, так давно, что порой кажется, вообще никогда. Она уже успела отвыкнуть от подлинности зримого мира и теперь наслаждалась ее бесчисленными доказательствами, как наслаждается твердостью земли моряк, впервые ступивший на берег после годичного кругосветного плавания.
Иногда Илария оборачивалась и смотрела на свои следы, тускло сияющие на тротуаре. Как будто забрела в лужу вязкого бледного лунного света, испачкала подошвы, и теперь, хочешь не хочешь, весь твой путь как на ладони; с другой стороны, тем лучше, если окончательно потеряюсь, можно будет вернуться.
– Можно будет вернуться, – сказала вслух Илария и рассмеялась не то от абсурдности предположения, что она когда-нибудь куда-нибудь вернется, не то от избытка – радости? восторга? – да просто от избытка. Всего.
Очень уж хорошо ей было в этом почти незнакомом предутреннем городе. Наверное, именно что-то такое имеют в виду, когда говорят о счастье, которого, как обычно поспешно прибавляют в таких случаях люди, желающие казаться разумными и рассудительными на самом деле, конечно же, не бывает.
Врут. Всегда это знала.
* * *
Когда проснулся, Ларки рядом не было. Позвал ее, но она не ответила, и от этой тишины подскочил, как от удара. Крошечная студия, снятая на четыре дня, была пуста. Метнулся в ванную – никого. Господи, да что же это такое. Куда она ушла? Зачем? И главное, как? Она же…
Кое-как натянул штаны, выскочил в подъезд, пустой, холодный и гулкий, оттуда – на улицу. И застыл на пороге, растерянно оглядываясь по сторонам. На улице Круопу, вчера показавшейся им совершенно безлюдной, почти нежилой, сегодня с утра пораньше почему-то был аншлаг. Пожилая женщина с ярко-оранжевыми волосами, длинноногая барышня с хаски на поводке, двое мужчин в одинаковых деловых костюмах, высоченный юнец с дредами, скрученными в узел на затылке, старушка в темном платке, мальчишка на велосипеде, еще какие-то люди, слишком много людей, а Ларки нет, нигде нет моей Ларки, и куда, господи боже, мне теперь бежать? Что делать? Что вообще делают в таких случаях? Звонят в полицию? Ладно, предположим, звонят в полицию. И говорят: «У меня пропала жена», – а потом, дав дежурному на другом конце провода снисходительно ухмыльнуться, добавляют: «Она слепая, всего второй день в вашем городе, даже не представляю, как она вышла из дома и куда могла забрести».
А ведь именно так и придется теперь поступить. Интересно, на каком языке здесь надо говорить с местными полицейскими? Просто по-русски сойдет? Или по-английски? Или лучше позвать на помощь хозяйку апартаментов? Как минимум она знает, по какому номеру надо звонить…
Так, стоп, погоди. Звонить.
Только сейчас сообразил, что Ларке тоже можно позвонить. По крайней мере, попробовать точно можно. Сразу надо было это сделать. Сунул руку в карман, но телефона там не оказалось, наверное остался дома, на прикроватной тумбочке, или в других штанах, или просто под подушкой; неважно, где-нибудь да найдется.
Вдохнул, выдохнул, еще раз огляделся по сторонам, окончательно убедился, что никого хотя бы отдаленно похожего на Ларку на улице нет, и побежал обратно.
* * *
Ждала – вот-вот рассветет, но почему-то не рассветало, сумерки тянулись и тянулись, по ощущениям, уже часа три, никак не меньше, так не бывает… впрочем, получается, бывает. Может быть, потому что здесь все-таки немножечко север? И эти бесконечные сумерки – вместо белых ночей?
Ай ладно, неважно. Потом разберусь, – думала Илария. – Ну или не разберусь.
Если чего-то и не хватало сейчас для полного, через край, счастья, так это горячего крепкого кофе, хорошо бы с теплым, свежим круассаном; впрочем, будем честны, любая плюшка сойдет.
Мир оказался благосклонен к ее желаниям: свернув в очередной кривой, засаженный старыми липами переулок, Илария неожиданно обнаружила настежь распахнутую дверь кафе, откуда лился теплый карамельный свет и такая восхитительная смесь ароматов – кофе, свежей дрожжевой выпечки, жженого сахара, разогретых в духовке яблок – что сперва вошла и только потом сунула руку в карман, чтобы проверить на месте ли кошелек. Ах ты черт. Кошелек, конечно, остался в гостинице. Обидно! Так обидно, хоть плачь. Хотя… Погоди, а это что?
Достала из кармана две монетки, одна была большой и прозрачной, другая – поменьше, с тусклым синеватым отливом. Откуда они взялись? Впрочем, откуда бы ни взялись, а на евро даже на ощупь совсем не похожи, увы.
– Вы недавно приехали и еще не привыкли к нашим деньгам, – приветливо сказал ей бритый наголо человек средних лет с удивительно тонким, до прозрачности бледным лицом, который все это время как-то хитро скрывался за стойкой, на корточках, что ли, там сидел? А теперь внезапно возник.
Он не спрашивал, а утверждал, но Илария все равно согласно кивнула: да, приехала, не привыкла! И только потом запоздало обрадовалась, что понимает его речь. Слухи о полной невозможности договориться по-русски с населением Вильнюса оказались, мягко говоря, преувеличенными, это она еще вчера заметила.
– Большая прозрачная – примерно два евро по текущему курсу, – пояснил бритый. – А синяя – чуть больше пяти. Вы, можно сказать, богачка. Добрую половину булок отсюда можете унести.
Илария невольно улыбнулась:
– Заверните, беру! – и, спохватившись, что чужой человек совсем не обязан понимать их с Сашкой любимую шутку, поспешно добавила: – На самом деле одной совершенно достаточно. Давайте вон ту круглую, с творогом. И кофе. Большой черный, с сахаром.
Властелин булок согласно кивнул, отвернулся и загремел посудой, а Илария вскарабкалась на высокий табурет и задумалась: так получается, у них все-таки не евро? А я была уверена, что… Ладно, неважно. Вчера Сашка за все платил, я не вникала, могла перепутать. Главное, что в самый нужный момент в кармане нашлись монеты. Повезло.
– Совсем ты, пан Юлек, спятил! – произнес звонкий женский голос, прямо у нее за спиной, да так неожиданно, что Илария едва не свалилась с табурета, резко обернувшись: что произошло?
Обладательница голоса оказалась маленькой, хрупкой и совсем юной, с пышной копной каштановых кудрей. Одета она была не то в полосатый брючный костюм пижамного покроя, не то в самую настоящую пижаму. Илария совсем не разбиралась в моде: наощупь за ней особо не уследишь, а по Сашкиным рассказам выходило, что теперь одеваются кто во что горазд, никакой фантазии не хватит вообразить.
– Та-а-а-анечка! – обрадовался бритый. – Я как раз недавно гадал, куда вы все пропали. А почему я спятил? Что не так?
– Ты ее кормить собрался, – строго сказала кудрявая Танечка, невежливо ткнув пальцем в сторону Иларии. – Гостеприимный такой. И как, интересно, ей потом домой возвращаться? После твоего кофе с булкой? Ты головой своей прекрасной подумал?
– Возвращаться? – почему-то переполошился бритый. – Ничего себе! Ты уверена? Ну и дела.
Илария наконец нашла в себе силы вмешаться в происходящее. Ну то есть как – вмешаться. Почти беззвучно пролепетать:
– Вы чего вообще? Почему это меня нельзя кормить? В кафе, за деньги?
– Извините, – сказала кудрявая девица в пижаме. – Я из полиции, хотя по моему виду, конечно, не скажешь. И даже документов при себе нет, хотя обычно мне всегда снится, что я с документами. И одета по форме. Но, как назло, не сегодня. Очень спешила. Боялась, не успею вас догнать. Сейчас все объясню.
* * *
Еще не успев вставить ключ в замок, услышал, как там, за дверью, Ларка зовет его: «Сашка, ты где?» Крикнул погромче, чтобы она точно услышала: «Я здесь, я сейчас!» И, конечно, потом битый час возился с незнакомым замком, так тряслись руки от облегчения и черт его знает, от чего еще.
Ларка сидела в постели, сонная, растерянная, печальная и одновременно очень довольная – вполне обычная для нее утренняя гамма чувств.
Сказала:
– Мне такое… всякое удивительное снилось. Проснулась, а тебя нет. Я еще подумала: «Вот это номер, куда-то я не туда проснулась». Как будто и правда можно проснуться не там, где перед этим заснул.
Сел рядом, обнял ее. Сказал:
– На самом деле это я проснулся, а тебя нет. Нигде. Представляешь? Выскочил на улицу тебя искать… Погоди, это что, получается, мне только приснилось, что я проснулся один? А на самом деле я проснулся уже по дороге, в подъезде? На бегу? То есть я у нас теперь лунатик? Ничего себе новости. Ну ты и влипла со мной, мать.
– Ничего, – утешила его Ларка. – Лунатик – именно то что надо! Мне подходит. Беру. Заверните. Нет, лучше разверните. В смысле снимай немедленно эти свои дурацкие штаны.
* * *
Потом, час спустя, когда они сидели за завтраком в кофейне, в двух кварталах от своего временного жилья, Илария будничным тоном, каким обычно говорят: «Кстати, я купила тебе ту красную кружку», – или: «Опять забыла взять зонт», – сказала:
– Представляешь, сегодня во сне я совершенно всерьез выбирала, остаться там навсегда или проснуться. Очень не хотела просыпаться! Но пришлось. Потому что здесь у меня ты.
Сперва не нашелся, что на это ответить. Только накрыл ее руку своей. Так и сидели. Наконец сказал:
– Спасибо. Если бы ты решила вернуться ко мне наяву, я бы, честно говоря, не очень удивился. Все-таки я у тебя вполне ничего. Но во сне человек обычно за себя не отвечает. А ты все равно…
– В этом сне я как раз за себя отвечала, – заметила Илария. – В смысле была не большей дурой, чем, например, сейчас. Это вообще не очень-то походило на сон. С моей точки зрения дело выглядело так: я проснулась под утро и вдруг обнаружила, что все вижу. По-настоящему, а не как всегда. То есть и стол, и кресло, и подоконник наощупь тоже стол, кресло и подоконник. И находятся ровно там, где должны быть. Я выглянула в окно, а за ним все примерно так, как мне вчера представлялось. В смысле мерещилось. Синие крыши, о которых я тебе все уши прожужжала, тюльпаны на клумбах, как весной, и прочая красота. И такое сладкое теплое раннее утро, что я не утерпела. Оделась и вышла на улицу. И пошла, куда глаза глядят, благо они и правда глядели. Думала, теперь так будет всегда. Но нет, оказалось все-таки просто сон.
Открыл было рот, чтобы сказать: «Ничего, бывает», – но слава богу, хватило ума прикусить язык.
– Я сама решила, что просто сон, – добавила она. – Оказалось, я могу выбирать: проснуться рядом с тобой, или выпить кофе с ватрушкой и пойти домой, что бы это «домой» ни означало. Подозреваю, что-нибудь очень хорошее. Огромный соблазн! Особенно горячая ватрушка. Ты не представляешь, как она благоухала свежим творогом и ванилью. А я хотела – даже не есть, а жрать, как тысяча бездомных котят. Но нечестно было бы вот так просто взять и исчезнуть без предупреждения, оставив тебя одного в этой дурацкой съемной квартире. Ты бы со мной так не поступил.
Илария смотрела прямо перед собой, почти на него, но все-таки немножко мимо. И улыбалась безмятежно, как шесть лет назад, когда он впервые увидел ее на крыше Casa Milà в Барселоне, сидящую, скрестив ноги, сияющую, неподвижную, с прозрачными зеленоватыми глазами, устремленными в небо, которого Ларка, как оказалось потом, не видела. Только воображала, каким оно могло бы быть.
Застыл тогда перед ней, как вкопанный. Твердил себе: перестань, дурак, хватит на нее пялиться, это самое неудачное начало знакомства, какое только можно придумать, так не делают, давай, извинись, добавь что-нибудь остроумное, придумай немедленно, только не стой столбом, не молчи, – но это совершенно не помогало, все равно стоял и смотрел, и она тоже смотрела – куда-то вдаль, сквозь него, как будто он вдруг стал невидимкой. И вдруг спросила, по-английски, с легко опознаваемым русским акцентом: «Извините, пожалуйста, но мне очень интересно: вы на самом деле загорелый двухметровый блондин или мне просто так показалось? Я иногда угадываю, а иногда нет». Колоссальным усилием воли оторвал от неба словно бы прилипший к нему, внезапно ставший тяжелым и неповоротливым язык, ответил: «Да не то чтобы двухметровый. Метр девяносто один, считайте, почти лилипут».
А что волосы у него темно-русые, и вместо загара шикарная зеленоватая бледность, характерная для офисных сидельцев из унылых северных стран, признаваться не стал. Сел рядом с ней и начал говорить – обо всем подряд, начиная с Гауди, которому на заре карьеры приходилось проектировать уличные туалеты, и заканчивая природой Черных дыр, о которых знал только из фантастических романов, прочитанных давным-давно, в детстве. И был чертовски убедителен. По крайней мере, когда появились Ларкины спутники, брат и какие-то девушки, она сказала им: «Это Сашка, мой очень старый друг, мы в школе вместе учились; нет, Полька, ты его точно не помнишь, ты тогда совсем маленький был. Сто лет не виделись и вдруг одновременно тут оказались, правда здорово?» Гениальная на самом деле идея: словосочетание «старый друг» убаюкивает бдительность, тогда как «новый знакомый», напротив, настораживает. Со «старым другом» можно сразу уйти, например, в кафе, якобы на пару часов, поболтать, и вернуться в гостиницу только под утро, никого особенно не встревожив; с незнакомцем такой номер вряд ли пройдет.
С ее слепотой он как-то сразу, на удивление легко – даже не смирился, а просто согласился. Некоторые люди заикаются, некоторые прихрамывают, а Ларка ничего не видит, значит надо это учитывать, водить ее за руку, помогать переступать пороги и подробно пересказывать впечатления, вместо того, чтобы просто подталкивать в бок: «Смотри!»
К вечеру они уже действовали так слаженно, словно провели рядом полжизни. И чувствовали себя соответственно, оба. Удивительная история, в голову бы не пришло, что так бывает. Но вместо того, чтобы удивляться, он хладнокровно планировал: что надо сделать вот прямо сейчас, завтра, через неделю и потом, чтобы бывать вместе почаще, а расставаться пореже, в идеале – вообще никогда. За ужином спросил: «Поедешь со мной в Норвегию? Мне там предлагают работу, на очень неплохих условиях, я уже почти согласился, но если ты не захочешь, я все отменю». И Ларка совершенно не удивилась такому вопросу от человека, с которым познакомилась всего несколько часов назад. Сказала: «Даже не вздумай отменять, Норвегия – это очень круто. Больше всего на свете люблю путешествовать, а там еще никогда не была».
Долго не решался спросить: «А почему ты любишь путешествовать? Какой в этом смысл, если не видишь, что делается вокруг?» – а когда наконец спросил, тут же покраснел, схватился за голову: «Ох, прости, я совсем дурак, не подумал, что кроме зрелищ есть запахи, звуки, погода, события, люди, еда и все остальное». Ларка молча кивала, соглашаясь с его аргументами, а потом вдруг добавила: «Если честно, зрелища тоже есть. Я часто что-нибудь вижу, не настоящее, конечно, а воображаемое, один врач говорил, это мозг так ловко компенсирует недостаток зрительных впечатлений, получать которые привык, пока я была зрячей; на самом деле, неважно, кто там чего компенсирует, факт, что дома, в Москве, это случается редко, зато когда я приезжаю в незнакомое место, вижу практически без перерыва – улицы, людей, дома и дворцы или просто пейзажи, обычно очень красивые. Но совсем не такие, как на самом деле, если верить рассказам моих спутников, вряд ли они все хором врут. Поэтому я очень люблю ездить, все равно куда. Но получается хорошо если пару раз в год, иногда с братом, чаще с папой. Мне, сам понимаешь, нужна компания, одна далеко не уеду». И он тогда деловито кивнул: «Ну и отлично, я тоже люблю ездить, почти все равно куда, так что компания для путешествий у тебя теперь есть».
Немного поколебавшись, спросил: «А прямо сейчас ты что-нибудь видишь?» – и Ларка ответила: «Освещенный цветными фонарями ночной бульвар, деревья с удивительной белой корой, пожилую торговку розами в кружевном пеньюаре, под которым, похоже, ничего больше нет, распахнутые настежь двери какого-то кабака, откуда только что втолкали взашей пьяного в клоунском костюме. Но ты учти, я не настолько сумасшедшая, чтобы принять эти видения за чистую монету. Просто смотрю, как кино. И при этом прекрасно помню, что на самом деле мы сидим на пустом городском пляже, освещенном редкими фонарями, по крайней мере, ты так говорил, когда мы сюда пришли». «Офигеть! – откликнулся он. – Как же интересно с тобой путешествовать! Куда ни приедешь, получишь два города вместо одного. Заверните, беру. В смысле никуда тебя больше не отпущу».
И действительно не отпустил. И никогда, даже в минуты самой черной, убийственной слабости, которые случаются у всякого, кто ввязался в игру под названием «жизнь», ни разу, ни на секунду об этом не пожалел.
* * *
– Вот эта тумба с останками афиш Рождественского концерта, – сказала Ларка, указывая на парковочный автомат. – А за ней, чуть дальше, красный дом с фресками и зайчик. В смысле химера. Потом я свернула… Знаешь что? Давай-ка попробуем пройти тем самым маршрутом, которым я гуляла во сне. До кафе, где мне так и не удалось съесть ватрушку, потому что кудрявая девочка в смешной полосатой пижаме, зачем-то представившаяся сотрудником полиции, сказала, что после здешней еды мне будет очень непросто вернуться к тебе; впрочем, вряд ли я вообще вспомню, что ты где-нибудь есть. И даже скучать не буду – не о ком станет скучать. Не представляешь, как я тогда испугалась. Но только этого. Больше ничего. Совсем не страшное место. Не враждебное. По крайней мере, мне там было отлично… Ладно, неважно. Пошли! Ужасно интересно, что мы обнаружим на месте того кафе – если, конечно, мне удастся вспомнить дорогу. Тогда, во сне, были сумерки, а сейчас я вижу ясный солнечный день. Это сбивает с толку.
Вставил зачем-то:
– На самом деле сейчас довольно пасмурно. И кажется, собирается дождь.
Ларка нетерпеливо кивнула:
– Да, знаю. Ты уже говорил, что погода стремительно портится. Но в моем городе светит солнце. И сладкий томительный май вместо честного северного октября. Поэтому держи меня крепче, чтобы не бросилась нюхать рекламный щит у троллейбусной остановки, утверждая, что это цветущий сиреневый куст.
Далеко, впрочем, они не ушли, вскоре уперлись в забор, за которым скрывалась стройка. Попробовали ее обойти, но теперь перед внутренним взором Иларии вставали совсем другие картины – дом с каруселью на крыше, площадь с фонтаном, устремленный в небо готический собор, оказавшийся, по ее утверждению, зданием средней школы, магазин париков, уличная пивная под полосатым навесом, скверик, засаженный цветущим боярышником и алой низкорослой японской айвой, все, по ее словам, невообразимо прекрасное, но совершенно незнакомое. В смысле во сне она этого не видела. «Ну и ладно, – с напускной веселостью твердила Илария, – подумаешь, не очень-то и хотелось. И так хорошо гуляем. Да просто отлично! А ты, дорогой друг, тоже поглядывай по сторонам, выбирай, где мы нынче будем обедать, по-моему, уже пора».
Ночью он почти не спал, только дремал, так чутко, что подскакивал от всякого Ларкиного вздоха. Не то чтобы всерьез думал, будто она может исчезнуть. Скорее, боялся увидеть давешний утренний сон о том, как проснулся один.
Ключевое слово – боялся. Вполне можно бояться, не уточняя, чего именно боишься. В этом смысле договориться с собой очень легко.
* * *
Оставшиеся два дня Ларка не то чтобы ходила мрачнее тучи, совсем нет. Просто он не мог не замечать, какие титанические усилия она предпринимает, чтобы выглядеть совершенно довольной происходящим. И беззаботно щебетать во время прогулок, описывая свои очередные видения: вот ярко-зеленый дом с круглыми окнами, вот огромное дерево, прямо в дупле которого сидит продавец мороженого и неловко свешивается вниз, принимая деньги у покупателей, вот удивительный переулок с фонарями на столбах, как бы завязанных узлом, вот мимо едет трамвай, а на плече водителя, представляешь, устроился попугай! Огромный, бирюзовый, с желтым хвостом, не удивлюсь, если он громко орет: «Пиастры», – но врать не буду, ты знаешь, вымышленных звуков я никогда не слышу, что на самом деле только к лучшему, но вот прямо сейчас немножко обидно.
Тогда он сам принимался орать: «Пиастррррры! Пиастррррррры!» – на радость окрестным детишкам, и Ларка тоже смеялась, а он, конечно, видел, какой ценой дается ей это веселье, и чуть не плакал от сострадания и досады. Приятное короткое путешествие как-то незаметно превратилось в худшую поездку их общей жизни. Но вслух он, конечно, ничего такого не говорил, потому что Ларка все время твердила: «Какой замечательный город! Как здорово, что мы сюда приехали! И как же не хочется уезжать!» Приходилось поддакивать.
Поддакивал-то поддакивал, однако поменять билеты не предлагал, хотя теоретически вполне мог позвонить на работу и договориться о двух-трех дополнительных днях отпуска, обычно ему шли навстречу и сейчас скорее всего пошли бы. Но об этом даже думать не хотелось. Нет уж, едем домой. По крайней мере, дома можно будет выспаться. А там, глядишь, все как-нибудь встанет на свои места.
* * *
В последний вечер он наконец расслабился. Не столько от бутылки легкого полусухого сидра, распитой на двоих в маленьком темном кафе, которое виделось Ларке пустым старомодным офисом, чем-то вроде конторы стряпчего из романов Диккенса, сколько от сознания, что вечер – последний. Завтра днем самолет домой.
И Ларка тоже расслабилась. По крайней мере, перестала делать вид, что все отлично. Открыто грустила, что пора уезжать. Даже всплакнула над третьим бокалом – боже, как жалко! Гуляла бы здесь еще и гуляла, глядела бы и глядела. Никогда раньше такого не было, чтобы уехать домой из чужого города, даже самого распрекрасного, – все равно что кусок сердца от себя оторвать.
Ее слезы его совсем не пугали. Он терялся перед Ларкиной притворной веселостью, зато прекрасно знал, что делать с честной печалью: обнимать, целовать кончики пальцев, сочинять планы будущих путешествий, один другого соблазнительней, говорить: «Ах ты рева-корова, бедный мой заяц, не нагулялась, не наигралась, а злой муж уже волочет домой, ничего-ничего, реви на здоровье, я тебя и с красным носом люблю, с красным почему-то даже больше, наверное, это такое изысканное извращение, тебе со мной крупно повезло», – и смотреть, как она смеется сквозь слезы, ощущая себя натурально спасителем сказочной принцессы, победителем всех злых драконов и великанов, без пяти минут загорелым блондином, кем же еще.
Домой, то есть в съемную квартиру, возвращались неторопливо, целуясь во всех подворотнях, как подростки, которым больше некуда деваться, петляли по городу такими причудливыми кругами, что в какой-то момент он перестал понимать, куда они забрели; одно утешение, что город довольно маленький, рано или поздно, то есть через пять или двадцать минут, непременно объявится какой-нибудь знакомый ориентир, а времени у них впереди – почти вечность. Целая долгая осенняя ночь, на удивление теплая и сухая, с чем-чем, а с погодой им в эту поездку удивительно повезло.
* * *
– А вот этот зайчик мне знаком! – вдруг сказала Илария, указывая, конечно же, вовсе не на зайчика, откуда бы ему тут взяться, а на закрытый сейчас газетный киоск.
Строго спросил:
– Что за зайчик? С кем это ты тут знакомишься, стоит мне отвернуться? И кстати, молилась ли ты на ночь, легкомысленная женщина? И если да, то кому?
Ларка рассмеялась, повиснув на его руке; сквозь смех кое-как объяснила:
– Просто забавная скульптура: спереди заяц, сзади павлин. Она мне уже мерещилась. Ну или снилась. Неважно. Важно, что именно где-то тут должен быть тот самый переулок, в котором было кафе. И несъеденная плюшка-ватрушка, главная фрустрация всей моей жизни. Там случайно нет строительного забора?
– Чего нет, того нет. Путь свободен.
– Отлично! – воскликнула Ларка. – Значит, идем туда. В смысле в ту сторону. Мне интересно…
Подхватил:
– Что там на самом деле находится?
Она на секунду замялась. Потом кивнула, но как-то без энтузиазма. И вдруг сказала:
– На самом деле ерунда все это. Я устала. Пошли домой.
Легко сказать – домой. Не признаваться же ей, что заблудился.
Но, внимательно оглядевшись, опознал наконец улицу и понял, что их временное пристанище совсем близко. Всего в паре-тройке кварталов. Не о чем говорить.
* * *
Уснул на этот раз довольно крепко. Сказалась накопившаяся усталость. Но все равно сквозь сон услышал, как Ларка встает с постели. Протянул к ней руку, сказал:
– Не уходи.
– Я только к окну, – откликнулась она. – Посмотрю, что могло бы мне сегодня присниться, если бы я, как дура, снова выскочила из дома и помчалась неведомо куда. Но я, конечно, не выскочу. Посижу тут немножко и сразу к тебе вернусь.
С трудом разлепил глаза. В комнате было довольно светло из-за горевшего прямо под окном уличного фонаря. Увидел, что Ларка, уже одетая, сидит на подоконнике и смотрит в распахнутое окно.
Поднялся, подошел, встал рядом. Хотел обнять ее, но почему-то не решился. Выглянул на улицу. Там был туман, такой густой, что очертания домов на противоположной стороне улицы скорее угадывались, чем действительно просматривались. А свет фонаря расплывался, как оранжевая клякса на школьной промокашке. Что видела там Ларка – бог весть. Впрочем, неважно. Что бы она там ни видела, ясно, что это зрелище кажется ей самым прекрасным в мире. Только это сейчас и важно. Остальное – полная ерунда.
Сказал:
– Я совсем не против с тобой прогуляться.
Она обернулась. Посмотрела – на него, не куда-то мимо, а прямо в лицо – с интересом, как на привлекательного незнакомца. Сказала:
– Я тоже совсем не против с тобой прогуляться. При условии, что ты закроешь глаза.
* * *
Пока спускались по лестнице, он думал: «Значит, все-таки сон. Наяву я никак не мог согласиться на такую глупость. А во сне человек за себя не отвечает, какой с меня спрос». Но облегчения эти мысли почему-то не приносили. Хотя должны бы: сон – это же просто сон. Утром все будет иначе. Нормально. Как всегда.
Спускались как-то удивительно долго, хотя наяву жили всего на третьем этаже. Лестница вроде бы закручивалась спиралью; впрочем, ему могло просто показаться. Не привык ходить вслепую, опираясь на Ларкину руку. До сих пор было наоборот.
Очень хотел открыть глаза и посмотреть на эту чертову бесконечную лестницу, но крепился. Все-таки обещал. Ларка сказала: «Если откроешь глаза, ничего не получится», – и он дал честное слово, что не станет подглядывать. Даже на улице, хотя больше всего на свете боялся, что Ларка может попасть под машину. Просто врезаться в столб или упасть, споткнувшись, – это как раз ладно, переживем.
Наконец лестница закончилась, скрипнула дверь подъезда, и воздух стал свежим, сырым и таким ароматным, что даже непонятно, можно ли им просто дышать. Судя по звукам, никаких машин на улице сейчас не было, даже где-нибудь вдалеке. Уже хорошо.
– Не бойся, – сказала Ларка, – я правда все вижу. И когда трогаю, чтобы проверить, оно оказывается на месте. Вот, например, дерево, кажется, тополь; впрочем, могла перепутать. Неважно, дай руку, вот, сам пощупай – это же дерево? А не какой-нибудь паркомат. И не столб.
Под его ладонью и правда оказалась древесная кора.
– И куртка на тебе сейчас серая, – добавила Ларка. – А вовсе не оранжевая, как ты мне почему-то заливал. Кстати, зачем?
– Хотел тебе еще больше понравиться. Ты иногда говорила, описывая свои видения: здорово, когда люди одеваются ярко, особенно мужики. И я решил соответствовать. Долго примерял в магазине куртки всех цветов радуги, но понял, что чувствую себя полным идиотом. Поэтому купил серую, а тебе соврал, чтобы порадовать. Совсем дурак. Прости.
– Да ну тебя! – рассмеялась Ларка. – Было бы за что извиняться. По-моему, очень трогательная история. И теперь у тебя есть доказательство, что я действительно все вижу. Не будешь так сильно бояться, что я приведу нас на край какой-нибудь пропасти, заполненной гоночными автомобилями, мчащимися на скорости тысячу километров в час.
Сказал:
– Да ладно тебе – тысячу. Средняя скорость гоночного болида – всего каких-то несчастных триста с хвостиком. Но по сути ты, конечно, права.
* * *
Шли очень медленно. Ларка понимала, что он не привык ходить вслепую, щадила его, как могла, о каждом бордюре и повороте предупреждала заранее, а потом еще раз, еще и еще. А в перерывах тараторила без умолку, рассказывала, как он обычно рассказывал ей: сейчас мы идем по улице, где много старых домов, крытых синей черепицей, о которой я уже все уши тебе прожужжала, но ничего не поделаешь, она снова есть. Вместо электрических фонарей на этой улице горят факелы, то есть, просто открытый огонь на таких специальных круглых подставках – жаровнях? – не знаю, как точно сказать. А вот и афишная тумба, вся в лоскутах красно-зеленых плакатов, все приглашают на большой Рождественский концерт, начало в шестнадцать-ноль-ноль, двадцать четвертого декабря пятнадцатого года; боюсь, мы с тобой немного опоздали. И зайчик! Тот самый зайчик с павлиньей задницей, за знакомство с которым ты нынче планировал меня придушить, совершенно зря, между прочим, он бронзовый и вообще не в моем вкусе. То есть умиляться – да, а так – пожалуй, все-таки нет. А к той красной стене мы с тобой подходить не будем, там куча картинок, я с непривычки зависну на пару часов, разглядывая подробности, и ты совсем заскучаешь. Нет уж, вперед и только вперед, где-то там, в туманной дали меня ждет возлюбленная моя ватрушка и кофе, очень много горячего кофе, никогда особо его не любила, а теперь даже руки от жадности дрожат. Кстати, если хочешь понюхать тюльпаны, это можно устроить, подведу тебя к самой клумбе… Впрочем, нет, тюльпаны отменяются, там ужасная лужа, не пройти, так что ладно, будем нюхать издалека. Вот еще бы вспомнить, куда я потом повернула… Да, точно. Сюда.
Шел за ней, слушал, думал: сон это или нет, но когда я в последний раз видел Ларку такой счастливой? Пожалуй, вообще никогда, даже в постели, мало ли что казалось. То-то и оно. Думал: ясно, конечно, что сон, так не бывает, чтобы слепая прозрела ни с того ни с сего. Ладно, пускай сон, но, Боже, если Ты все-таки есть, сделай так, чтобы эта прогулка снилась не только мне, но и ей. А если Тебя нет, все равно сделай, я знаю, Ты точно справишься, кому и заведовать снами, как не выдуманному всемогущему существу.
Запах кофе, горячего теста, корицы, ванили, чего-то еще, сладкого, как квинтэссенция простых земных радостей, он почуял задолго до того, как Ларка сказала: «Надо же, все-таки нашла! И открыто. Ну, значит, живем. Осторожно, сейчас будет ступенька. А потом я помогу тебе взобраться на табурет».
Только усевшись, понял, как на самом деле устал от долгих хождений вслепую, от мыслей, панических и восторженных, вперемешку крутившихся в голове, от Ларкиного счастья и своего страха, вернее, двух страхов: что их ночная прогулка по незнакомому городу окажется сном и что она в любой момент может стать единственной явью, данной ему в ощущениях, раз и навсегда. А больше всего – от собственной неспособности выбрать, чего продолжать бояться, а чего следует немедленно захотеть – скорее, пока не сбылось, чтобы стало потом приятным сюрпризом, а не ужасом, способным свести с ума.
Ладно, устал и устал, подумаешь, с кем не бывает. Это даже немного смешно: спать и видеть во сне, как ты задремал, сидя на высоком жестком табурете, и сквозь сон слышишь два голоса: слишком бодрый для такого раннего часа мужской, восхваляющий достоинства свежевыпеченных булок, и женский, Ларкин, победительно звенящий: «Вот эту ватрушку давайте, я ее долго ждала».
Прежде пару раз пробовал пить и есть вслепую, просто из любопытства, чтобы понять, каково приходится Ларке; оказалось, совсем не так вкусно, как с открытыми глазами, наверное, человеческий мозг замирает в смятении, внезапно лишившись одного из привычных источников информации, и не успевает поставлять обычный набор ощущений. Но сейчас, в этом сне наяву про ночную кондитерскую, вкус кофе оказался сногсшибательно ярким, хоть в обморок падай, пригубив.
Ларка пихнула его в бок, сказала: «Теперь все в порядке, можешь открыть глаза». Открыл, и первое, что увидел, – свою неожиданно смуглую или просто очень загорелую руку, сжимающую здоровенный круассан, такой горячий, что хоть обратно на тарелку кидай. Однако не кинул. Откусил, прожевал, сказал:
– Отличная штука. До сих пор думал, лучшая выпечка в нашем городе в пекарне у толстого Тима, на трамвайном кольце, а оказывается, у вас. Заверните, беру. В смысле я ваш верный клиент навеки. Молодец Ларка, что меня сюда привела.

Улица Савичяус
(Savičiaus g.)
Хаос и Маргарита
Черный пудель возник перед Тари в ответ на ее молитву.
Молитв у Тари было две, на все случаи жизни.
Первую: «Господи, пусть все будет хорошо!» – она всегда бормотала перед сном и сразу после пробуждения. Переход из сна в бодрствование и обратно казался ей не то чтобы по-настоящему опасным, но все-таки непростым моментом. Никогда заранее не знаешь, куда тебя на этот раз забросит, и как там будут обстоять твои дела, поэтому помолиться не помешает. Решать же, что такое «хорошо», а что – нет, Господь должен был самостоятельно. Тари ему доверяла, хотя не очень-то в него верила. А может быть, не «хотя», а именно поэтому. Ясно же, что вымышленные существа гораздо умнее реальных. Иначе какой в них смысл.
Вторую молитву: «Господи, скажи, что мне делать?» – Тари старалась использовать только когда окончательно заходила в тупик, то есть, далеко не каждый день. Думала: глупо получится, если в самом конце выяснится, что Бог все-таки есть, и при этом видеть меня уже не может, так я Его, бедного, заколебала.
Трудно быть рассудительным агностиком с буйным воображением. Но себя не выбирают.
Так вот, черный пудель появился сразу после молитвы номер два, насчет которой у Тари существовала твердая договоренность с собственным скептическим умом: то, что привлечет внимание сразу после ее вознесения, и следует считать правильным ответом. Фраза, сказанная кем-нибудь вслух, песенка из окна проезжающего мимо автомобиля, раскат далекого грома, граффити на стене, вывернувший из-за угла свадебный кортеж, аромат котлет из кухни соседнего ресторана, детский плач, упавшая с полки книга, перебежавший дорогу кот, телефонный звонок, попавшая в глаз соринка, обрывок старого плаката на рекламной тумбе – словом, все что угодно.
В обмен на согласие считать такого рода информацию ответом на вопрос ум получил право интерпретировать ее целиком на свое усмотрение. Как ни удивительно, эта договоренность обычно давала неплохие результаты. Найти мало-мальски вразумительный ответ удавалось далеко не всегда, зато развлечение было гарантировано. Уже хлеб.
Вот и сейчас, еще не дошептав про себя слово «делать», Тари почувствовала деликатное прикосновение к колену, опустила глаза, увидела большую черную кудлатую собаку, опознала в ней нестриженного королевского пуделя – не то чтобы она разбиралась в породах, просто у соседки по коммунальной квартире когда-то был точно такой же пес – и рассмеялась.
– Господи, – сказала она вслух, благо город был совершенно пуст по случаю холодного ноябрьского понедельника, – неужели Ты хочешь сказать, что я должна выгодно продать свою бессмертную душу? Впрочем, вскоре Тари стало не до смеха. Потому что пудель явно не собирался превращаться в элегантного антропоморфного беса. Что, в общем, еще полбеды. Гораздо хуже, что его гипотетические владельцы так и не объявились, хотя времени догнать и призвать к порядку собаку у них было предостаточно.
При этом пес вел себя так, словно встретил наконец хозяйку своей мечты и теперь твердо намеревался грызть ее домашние шлепанцы долго и счастливо, пока к ним не придет Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний. И не унесет, рыдая от жалости, то немногое, что останется от многострадальной обуви.
Приглядевшись, Тари увидела, что ошейник у пуделя имеется, хороший, добротный, из толстой кожи. А вот поводка к нему не прилагалось. Не то оборвал, не то просто отстегнули. В самом центре города, где полно автомобилей и бесчисленных соблазнительных подворотен, куда так просто забежать, если хочешь потеряться, отличная идея, хозяева – молодцы.
– Так ты, получается, сбежал? – укоризненно спросила она. – Взял и сбежал, специально для того чтобы у меня стало одной проблемой больше? Ты ж моя умница.
Черный пудель восхищенно вывалил розовый язык и завилял хвостом. Говорить человеческим голосом он явно не собирался, и это было досадно. Хоть адрес сказал бы. А то совершенно непонятно, что с ним, таким красивым, делать.
«Этого следовало ожидать, – сердито подумала Тари. – День с самого начала не задался».
Ну как – не задался. Просто нынче утром Тари проснулась в слезах, никогда раньше такого не было. И никак не могла вспомнить, что именно ей приснилось, хотя обычно запоминала сны не хуже событий, случившихся наяву; всякий раз заново удивлялась, выясняя, что другие их часто не помнят – как можно взять и забыть несколько совсем недавних эпизодов своей жизни? Немыслимая рассеянность.
Поэтому неспособность вспомнить сон, который довел до слез, выбила Тари из колеи.
Впрочем, зачем себя обманывать. Колея приказала долго жить гораздо раньше. И черт бы с ней, невелика драгоценность. Но жизнь вне этой постылой и, теоретически, разрушительной колеи почему-то не превратилась в увлекательное приключение.
Смутное недовольство грызло Тари уже не первый день, но уловить и сформулировать его удалось только сегодня. Подобные неприятные озарения почему-то всегда приходят внезапно и как-то очень уж некстати. Например, когда просыпаешься в слезах и совершенно не помнишь, что случилось во сне. А потом обнаруживаешь, что в доме закончилось молоко, и кофе без него с непривычки кажется таким горьким, что поневоле добавляешь сахар. И попробовав, снова начинаешь плакать, горше, чем в постели, потому что кофе с сахаром пила когда-то очень давно, в студенческой юности, вместо завтрака и обеда. А на ужин в ту пору обычно были чай с бубликом, книга, иногда любовь и всегда надежда, что вот прямо завтра, самое позжее, через неделю начнется настоящая жизнь, наполненная удивительным смыслом и делами, которые пока и вообразить-то невозможно, только предчувствовать.
И вот двадцать лет спустя снова пробуешь этот гадский кофе с сахаром. А сделав первый же глоток, вдруг становишься той девочкой с вечно расширенными от восторга зрачками. И говоришь ей, то есть, себе, скрипучим голосом разочарованной взрослой тетки: «Так и не сбылось». И сколько ни тверди потом с фальшивым оптимизмом: «Эй, мать, не драматизируй на ровном месте», – не помогает.
А потом выходишь из дома, и сразу начинается черт знает что. Пьяная баба с красным, перекошенным от злости лицом заступает дорогу, выкрикивая что-то, судя по тону, оскорбительное на все еще непонятном – за две недели ничего, кроме «спасибо-здрасьте-до свидания» не выучишь – языке. Из-за угла выворачивает бородатый мужик в розовом, явно женском, с чужого плеча пальто, с топором под мышкой, заговорщически подмигивает, неторопливо удаляется прочь – и думай, что хочешь. В окне первого этажа, где прежде стояли горшки с орхидеями, вместо цветов появляется темное, недоброе старушечье лицо, тонкие губы беззвучно шевелятся за стеклом, брови сурово хмурятся – ох, чур меня! В ближайшем супермаркете, куда привыкла заходить за молоком и хлебом, не то умирает, не то уже умер старик, похожий на Дон Кихота; во всяком случае, он неподвижно лежит на полу, вокруг суетятся врачи. Проезжающий мимо автомобиль с ног до головы окатывает грязной водой, из открытого канализационного люка появляется смуглый, кудрявый, похожий на сказочного черта сантехник, малолетние школьники с ангельскими личиками и новенькими, нарядными, хоть сейчас в рекламный буклет, ранцами тычут друг другу под нос средний палец, восторженно выкрикивают: «fuck, fuck, fuck!» – и хохочут так, что едва держатся на ногах. И, словно этого мало, на месте крошечной парфюмерной лавки на улице Стиклю, которую приметила вчера вечером и специально запомнила, чтобы зайти, когда будет открыто, сегодня обнаруживается пустое помещение с заколоченной дверью и темными окнами, за мутным от пыли стеклом томится пожелтевшая картонка с надписью «For Rent». Получается, все-таки что-то перепутала, глупая дырявая голова, где теперь этих парфюмеров искать? Нет ответа.
Каждый эпизод в отдельности – ничего выдающегося, но все вместе они складываются в явственный призыв: «Убирайся отсюда подобру-поздорову. Мы тебе не рады».
Растерялась. Дорогой город, как же так? Еще вчера мне казалось, я тебе тоже нравлюсь.
Не успела подумать, как из ближайшей подворотни выскочил лопоухий подросток, сунул в руки желтую хризантему, выкрикнул истошным фальцетом: «Ай лов ю!» – заржал, как молодой конь и умчался прежде, чем успела отдать ему цветок.
Растерялась окончательно. Как все это понимать? Что теперь должен думать и чувствовать человек, который вот уже две недели с утра до ночи задает себе только один вопрос: уезжать, или остаться? Остаться тут или все-таки уезжать? И если уезжать, то что делать с тети Элиной квартирой? Искать жильцов, или сразу продавать? А если оставаться, то как быть со всем остальным?
Можно, конечно, еще какое-то время потянуть с ответом. Отдохнуть, погулять по городу, купить очередную кофточку, поплакать во сне. И даже наяву. Не вопрос.
– Ты дурак, собака, – сердито сказала Тари. – Зачем удрал от своих хозяев? Теперь мне придется не бросать тебя в беде, да? Вести домой, кормить, выгуливать дважды в день, клеить объявления на всех окрестных столбах и заваливать твоими фотографиями местные интернет-форумы. Отлично проведем время.
Черный пудель ответил ей очередной белозубой улыбкой. Ну хоть не расхохотался в лицо, и на том спасибо.
– Это, надо понимать, милосердный Господь решил привести меня в чувство старым добрым методом «купи козу», – вздохнула Тари. – Он прав, я уже начинаю думать, что еще пять минут назад никаких проблем у меня не было. И знаешь что я тебе скажу, уважаемый пес? Ты моей проблемой не станешь. И не надейся.
У черного пуделя было на сей счет иное мнение. По крайней мере, когда Тари поднялась со скамейки и зашагала в сторону дома, он пошел за ней, как привязанный. Нет чтобы за хозяевами так ходить. Балбес.
Конечно, она захлопнула дверь подъезда перед его носом. Сказала: «Иди домой. Домой!» Конечно, сразу прилипла к окну: ушел? Не ушел. Вот же зараза. И конечно, даже четверти часа не продержалась, пошла вниз, впустила собаку. Сказала:
– Но учти, я вот прямо сейчас сяду писать объявления. А потом мы с тобой пойдем их клеить. И если твои хозяева не объявятся хотя бы через неделю, я…
Пригрозить «сдам тебя в приют» язык не повернулся. Поэтому буркнула: «…что-нибудь придумаю», – и сердито отвернулась, чтобы не видеть восторженных собачьих глаз.
Тари не очень-то верила, что от ее объявлений, наскоро написанных по-русски и по-английски на линованных страницах дешевого блокнота и налепленных по всему Старому городу ненадежным клеевым карандашом, будет хоть какой-то толк. Дала себе слово завтра же разобраться с интернетом, но хозяин черного пуделя объявился прежде, чем она успела зарегистрироваться на первом из найденных городских форумов о пропавших животных. Позвонил по телефону, сказал по-русски, без малейшего намека на акцент: «Похоже, вы нашли мою собаку. Когда и куда я могу за ней прийти?»
Ничего себе поворот! В глубине души Тари была уверена, что пес – это внятный и однозначный ответ на ее вопрошающую молитву: «Придется тебе тут остаться». Потому что волочь здоровенную собаку в съемную московскую клетушку – дурость, граничащая с безумием. А сдать в приют духу не хватит, на этот счет у Тари не было никаких иллюзий.
То есть счастье, конечно, что пес вернется домой – с одной стороны. А с другой, как тебя теперь понимать, дорогой Бог? Сам, что ли, никак не можешь определиться, монетку подкидываешь, или просто считаешь проплывающие мимо Тебя облака: чет – оставляем Тари здесь, нечет – пусть уезжает домой. Или наоборот? И как считать вон то рваное облако – за одно, или все-таки за два? Ой, а сколько их только что было?
То-то и оно что ой.
Но телефону она, конечно, все это говорить не стала. Назвала адрес и пошла заваривать чай. И кофе, поразмыслив, тоже поставила на плиту. Пусть у гостя будет выбор.
До сих пор пес совершенно не печалился по хозяину, по крайней мере, никак не проявлял свои чувства. Ходил за Тари по пятам, на улице не отлучался от нее ни на шаг, даром что без поводка, преданно вилял хвостом, ел из рук, а спать улегся рядом с ее диваном. Но после телефонного разговора выскочил на балкон, просунул лохматую башку между прутьев и принялся ждать, всем своим видом демонстрируя преданность. На Тари он больше не обращал внимания, а когда она позвала его в дом, адресовал ей изумленный взгляд: «Да кто ты вообще такая и откуда тут взялась?» Несколько минут спустя пес рванул к дверям, и Тари поняла, что ее избавитель уже в подъезде.
Пошла открывать.
После телефонного разговора ожидала, что обладатель негромкого приятного баритона окажется субтильным интеллигентным дядечкой средних лет, или даже старше, скорее всего, в дорогом когда-то, худо-бедно дожившем до условно счастливой старости пальто и с аккуратно подстриженной бородкой, хотя тут, конечно, могут быть варианты. Поэтому увидев на пороге верзилу с лицом хищной птицы, в потертом кожаном плаще, тяжелых ботинках и совершенно не подходящей к этому наряду серой шляпе, опешила и даже спросила: «Вы к кому?» Дурацкий вопрос. Чужих людей собаки так не встречают, даже самые дружелюбные.
Тут же исправилась:
– А, ну да. Ясно. Вот и хорошо.
– Здорово, что вы нашли Кота!
Незнакомец улыбнулся так ослепительно, что Тари, околдованная его улыбкой, не сразу осознала несоответствие. Посторонилась, пропуская его в дом, заперла за ним дверь и только потом спохватилась:
– Вашу собаку зовут Кот?!
– Так получилось, – он улыбнулся еще шире, демонстрируя совершенно возмутительные ямочки на щеках, приличествующие разве что юной школьнице, но уж никак не такому здоровенному дядьке. – Могу поклясться, имя ему выбирал не я.
Тари махнула рукой и расхохоталась. Незнакомец доброжелательно взирал на нее с высоты своего роста. Черный пудель по имени Кот с энтузиазмом подпрыгивал, размахивая хвостом.
– У меня есть чай по имени Кофе, – сквозь смех сказала Тари. – И кофе по имени Чай. Что будете пить?
– То и другое, можно без хлеба.
Тоже мне Винни-Пух.
– Боюсь даже спрашивать, как зовут вас, – вздохнула Тари, расставляя чашки.
– Если боитесь, не спрашивайте, – великодушно разрешил гость. – Не настолько важная штука чужое имя, чтобы лишний раз впускать в свою жизнь страх.
Тари так и не поняла, шутит он или нет. И поэтому не нашлась, что ответить. Спросила:
– А вы действительно будете и чай, и кофе? Мне не жалко, просто обычно люди выбирают что-то одно.
– Потому что дураки. Зачем выбирать, когда можно согласиться на все?
И то верно.
Усевшись за стол, он наконец перестал улыбаться и начал оглядываться. Не украдкой, как это обычно делают вежливые взрослые люди, попав в чужой дом, а откровенно вертя головой по сторонам, как ребенок, которого привели в гости. Это, впрочем, совершенно не мешало ему одной рукой помешивать чай, а другой добавлять в кофе сливки. Черный пудель улегся на хозяйскую ногу и умиротворенно затих.
Тари налила себе остатки кофе и опустилась на табурет, мучительно размышляя: «О чем с ним говорить?» Всегда страдала от пауз в беседе с незнакомцами, почему-то собственное молчание казалось ей признаком не то глупости, не то просто дурного воспитания, зато чужое – исполненным особой тайной значительности, неловко его нарушать. И в то же время, необходимо, вернее, положено. И как быть?!
Поэтому новые знакомства всегда становились для нее мучительным делом.
– У вас очень красиво, – наконец сказал гость.
– Спасибо, – смущенно откликнулась Тари.
По правде сказать, она совершенно не понимала, что такого красивого можно увидеть в тети Элиной кухне, которую она наскоро переделала под себя – насколько это возможно без серьезных затрат. Выкинула жуткий продавленный диван и его задушевную подругу люстру, заменила древние стулья парой строгих черных табуретов, недрогнувшей рукой выкрасила в яркие цвета дверцы кухонных шкафов, добившись вполне внятного сходства с абстракциями Мондриана – технически это проще всего, а смотреть приятно и даже лестно. Варишь суп и одновременно ощущаешь себя без пяти минут европейским интеллектуалом – это, конечно, пока не доберешься до тети Элиной гостиной, которую так просто не одолеть. Поэтому в гостиную Тари практически не заходила, довольствовалась преображенной кухней и чистенькой аскетичной спальней, обстановка которой не заставляла ее сутулиться от стыда перед невидимыми экспертами – уже немало.
А в коридоре можно просто никогда не включать свет.
Гость тем временем принялся рассматривать Тари – все с тем же нескрываемым оценивающим интересом, но не обычным мужским, а каким-то отстраненным, словно считал ее дополнительной деталью интерьера, и прикидывал, в каком углу она теперь должна стоять. И должна ли вообще хоть в каком-то.
Под его взглядом Тари почувствовала себя совсем неуютно. Как будто этот самозваный Винни-Пух в шляпе, за собственным псом углядеть не способный, и правда может решить, что хозяйка совершенно не украшает собственную кухню, и вежливо попросить невидимого ассистента вынести ее вон. Заерзала на своем табурете, опустила глаза, отвернулась. Сказала – просто потому, что молчание стало совсем уж невыносимым:
– Похоже, я все-таки угадала.
– Что именно? – заранее обрадовался гость.
– Что черный пудель – это бес, как и сказано в первоисточнике. Только Фауст в данном случае – не я, а вы. Что в общем логично. Он ищет для вас Маргарит, согласно подписанному контракту. Находит, показывает, вы осматриваете находку, говорите ему:
«Нет, опять не то». И поиски продолжаются. Интересно, какая я по счету?
– А вас зовут Маргарита?
Тари молча кивнула, с трудом удерживаясь от искушения поведать, что с детства терпеть не могла это имя и все возможные производные от него, включая «Риту» – особенно «Риту»! – но годам к пятнадцати сообразила поменять слоги местами, и в таком виде имя неожиданно село как влитое, никто из новых знакомых не сомневался, что ее именно так и зовут, даже дети в изостудии обращались к ней: «Тари Викторовна», и их родители тоже… нет, стоп, дорогая, стоп! Такие подробности о себе всегда приятно рассказывать, но скучно слушать, поэтому будь милосердна к бедняге, даже не начинай.
– А вас, надеюсь, зовут Иоганн? – спросила она. – Чтобы все по-честному.
– Прототип, насколько я помню, был не просто Иоганн, а Иоганн Георг, – совершенно серьезно возразил гость. – А если верить аббату Тримерию, так и вовсе магистр Георгий Сабелликус. Поэтому возможны варианты; впрочем откликаться на «Иоганна Георга» я бы не отказался, очень уж величественно звучит, хоть на трон с таким именем претендуй. Но важно в данном случае не это. А то, что вы почти угадали. То есть, я, конечно, не коллекционирую Маргарит, но что касается Кота, с ним и правда все довольно непросто.
Чуть было не спросила: «Какого кота? Откуда вдруг взялся кот?» – но вовремя вспомнила, что так зовут собаку.
Кивнула.
– Непросто, ну да. Могу представить. С таким-то имечком.
– Имя – это как раз ладно бы. Штука в том, что время от времени Кот убегает. Не слишком часто, примерно пару раз в год. Потом его кто-нибудь подбирает, развешивает объявления, я прекращаю пить успокоительное и иду его забирать. И хотите верьте, хотите нет, но все, с кем я вынужденно познакомился по его милости, оказывались важными людьми в моей жизни. Некоторые становились мне друзьями, некоторые – коллегами. А однажды Кота нашла хозяйка квартиры моей мечты, на окна которой я не раз заглядывался, гуляя по улице, и сдала мне ее, не раздумывая, как раз искала нового квартиранта. И вот теперь смотрю я на вас, дорогая госпожа Маргарита, и заранее гадаю: что будет? Какой сюрприз меня ждет? Для чего вы мне пригодитесь?
Тари озадаченно покачала головой.
– Понятия не имею. Квартиру, кстати, тоже могла бы сдать. Но вам, как я понимаю, уже не надо.
– Квартиру? Вот эту? – удивился самозваный Иоганн-Георг. – Слушайте, а не жалко ее сдавать? Такой отличный район, Савичяус одна из моих любимых улиц в Старом Городе… Простите, увлекся. Вечно лезу не в свое дело.
– Да ладно, лезьте на здоровье. Улица мне и самой нравится. И город тоже. Я здесь всего две недели, как раз из-за квартиры. Она совершенно внезапно на меня свалилась. Тетя умерла и назначила меня своей наследницей, что, честно говоря, довольно неожиданно. В последний раз мы виделись, когда мне было лет пять; я сама этого не помню, знаю только с маминых слов. А потом они с мамой поссорилась, понятия не имею, из-за чего, но крепко. С тех пор общение прекратилось. Я тетю Элю даже на мамины похороны не смогла позвать – просто не знала ее адреса. И вдруг такой сюрприз. Я пока, честно говоря, совершенно не понимаю, что мне с этим сюрпризом делать. С одной стороны, такая удача привалила, а с другой, как ею воспользоваться? Найти квартирантов и возвращаться в Москву, жить там, да радоваться дополнительному доходу? Или продать и купить жилье, плохонькое, но свое? Самый разумный вариант. Проблема в том, что уезжать отсюда мне уже совсем не хочется.
– Ну так и не уезжайте. Зачем?
– Работа, – пожала плечами Тари. – Все упирается в работу. Здесь я ее вряд ли найду. Во-первых, язык; в моей профессии он не то чтобы самое главное, но все равно нужен. Во-вторых, разрешение на работу мне тоже вряд ли вот так просто кто-то выдаст. Да и с видом на жительство не все так гладко, как хотелось бы. Владение недвижимостью дает мне право находиться тут всего три месяца каждые полгода, я уже узнавала. Ну и в-третьих, вряд ли моя профессия здесь так уж востребована. Своих, подозреваю, некуда девать…
– А кого именно некуда девать? – заинтересовался он.
– Дизайнеров, – неохотно сказала Тари. И еще более неохотно добавила: – Интерьеров. Без громкого имени и с более чем скромным портфолио. Никогда не умела делать карьеру и уже вряд ли научусь.
Сама не знала, зачем говорит все это совершенно незнакомому человеку. Наверное, соскучилась по собеседникам. Да что там, просто очумела уже от одиночества и молчания за эти две недели. А человек, который пришел забрать свою собаку, ненастоящий доктор Фауст, условный Иоганн-Георг – это же практически попутчик в поезде. Встретились, поговорили, и прощай навсегда. Кому и пожаловаться на жизнь, если не ему.
– Кот опять не подвел! – воскликнул попутчик, для пущей убедительности воздев к потолку длинный указательный перст. И расхохотался, да так громко, что задремавший было черный пудель проснулся и одобрительно вывалил из пасти розовый язык, что у собак и временно принявших их облик бесов, вероятно, символизирует смех.
– Слушайте, а витрины вы когда-нибудь оформляли? – отсмеявшись, спросил он.
– Неоднократно. Только вы учтите, это были, по большей части, булочные и магазины стройматериалов. Не Hermes, не Bergdorf Goodman, не Bloomingdale. Все очень скромно.
Сказала и тут же пожалела. А вдруг «попутчик» не просто так радуется, а собирается предложить ей работу? Вернее, собирался. Унылое признание «не Bloomingdale» у кого хочешь такую охоту отобьет.
Но Иоганн-Георг театрально всплеснул руками.
– Стройматериалов! – повторил он. – Надо же, стройматериалов! Послушайте… ай, нет, пока не слушайте. Или… Так, стоп. Мне надо подумать. Или не надо? Слушайте, а вы могли бы выйти со мной на улицу? Здесь недалеко, буквально сотня метров.
– Что – недалеко? – опешила Тари.
Гость ее наконец перестал улыбаться и нахохлился, как гигантский голубь. Видимо, именно так он представлял себе серьезность и теперь очень старался соответствовать.
– Понимаете, какое дело. Мне сейчас как раз позарез требуется дизайнер с опытом оформления витрин и интерьеров магазинов. На самом деле, вы правы, специалистов неплохого уровня тут довольно много. Но у нас своя специфика, так сразу и не объяснишь. Непонятно, с чего начинать.
– Да с чего угодно, – почти сердито сказала Тари. Она только сейчас осознала, как счастлива была бы получить возможность остаться. Причем дело даже не в городе. По крайней мере, не только в нем. А в обещании новой жизни, которую сулил переезд. Вовсе не обязательно лучшей, но, безусловно, не похожей на прежнюю. Одного этого совершенно достаточно, чтобы сказать: «берем». Не задумываясь. Чего тут думать, прыгать надо. А этот… Иоганн Георг, мать его за ногу, жилы тянет. Специфика у него, видите ли. Секс-шоп, что ли, надо оформить? Ну елки, так бы и сказал. Неужели я похожа на трепетную барышню, которую легко смутить?
Вопрос риторический. Тари и сама знала, что совершенно не похожа. На барышню – лет двадцать уже как. А на трепетную, вроде, никогда и не была.
– «С чего угодно» – хороший подход, – кивнул Иоганн-Георг. – И если уж нам обоим все равно, предлагаю начать с прогулки. Здесь правда совсем близко. Вам же не очень трудно одеться и немного проводить нас с Котом?
– Не очень, – согласилась Тари.
Благо ботинки шнуровать не надо, на молнии они – вжик, вжик, и все. И с курткой то же самое. Даже если окажется, что зря выходила, будет не очень обидно. То есть, конечно, очень, но уж всяко не из-за усилий, затраченных на одевание.
Вышли из дома. Черный пудель Кот первым свернул налево и уверенно потрусил в направлении улицы Бокшто. Последовали за ним.
– А почему вы не берете собаку на поводок? – спросила Тари. – Сами же говорите, он иногда убегает.
– Кот не любит ходить на поводке, – объяснил Иоганн-Георг. – То есть, не просто не любит, а натурально ненавидит. Если взять его на поводок, сразу ляжет на тротуар, и хорошо если не в ближайшую лужу. И с места не сдвинется, пока поводок не отстегнут. Ничего не поделаешь, всем нам время от времени приходится мириться с причудами близких. А им – с нашими… Все, мы пришли. Видите, совсем рядом, я не обманывал.
Они остановились перед запертой дверью, выкрашенной в яркий синий цвет. Можно было бы счесть ее входом в чью-нибудь квартиру, если бы не картонка с написанными от руки словами – одно непонятное литовское, второе «Closed». Закрыто, стало быть. Ценная информация, кто бы спорил, но сперва хотелось бы понять, что именно закрыто? Магазин? Клуб? Нотариальная контора? Стриптиз-бар? Приемная дантиста? Маникюрный салон? Да что угодно. Ни вывески, ни витрины… Хотя нет, пардон. Вот же она, витрина, справа от входа. Если, конечно, можно назвать «витриной» хаотические кучки редиски, орехов и мандаринов, выставленные на подоконнике за мутноватым толстым стеклом.
Эх. Все-таки не секс-шоп.
«Оказывается, у меня тут зеленная лавка под боком, – подумала Тари. – Странно, что я ее до сих пор не замечала. Лавка по соседству – это всегда хорошо. А недорогая разовая подработка, которую мне сейчас, скорее всего, предложат, тоже неплохо. Гораздо лучше, чем ничего. Всегда надо с чего-то начинать».
Иоганн-Георг достал из кармана увесистую связку ключей, быстро выбрал нужный, вставил в замок, повернул и распахнул перед Тари синюю дверь.
Вошла. Огляделась. Хотела сказать: «Да, у вашего интерьера не все ладно с ногами [20] », – но вовремя прикусила язык. Во-первых, людей, способных опознать цитату из «Саги о Греттире», так исчезающе мало на этой планете, что вряд ли у нас есть шанс однажды встретить друг друга и посмеяться вместе. А во-вторых, высказывать мнение до того, как тебя об этом попросили, дурной тон. Сама такое терпеть не могла и мало кому прощала.
– Да, у нас тут все по-дурацки обустроено, я и сам вижу, – жизнерадостно сказал ее спутник. – Но не понимаю, как это исправить. Никаких идей. Я как те люди с музыкальным слухом, которые чуют чужую фальшь, а сами петь не умеют.
– Было бы гораздо хуже, если бы вы думали, будто все в порядке, – утешила его Тари. – А так все поправимо. Можно придумать очень бюджетный вариант…
– Бюджетный, не бюджетный – это как раз все равно, – отмахнулся он.
Неожиданный поворот. Обычно владельцев таких вот мелких магазинчиков цена наведения красоты беспокоит больше всего. И их можно понять.
– Ладно, – кивнула Тари. – Как скажете. Только… Хотите честно? Работы тут, в любом случае, максимум на пару дней. Держать дизайнера на ставке никакого смысла.
– Конечно, никакого, – легко согласился Иоганн-Георг. – Но штука в том, что… Скажем так, у меня довольно много подобных лавок. И во всех примерно такой же унылый бардак.
«Ого, – подумала Тари. – А вот это уже интересно».
Впрочем, потом она подумала, что этот красавчик, скорее всего, врет. Набивает себе цену, чтобы она захотела на него работать. Сейчас предложит сделать эскизы – на пробу, конечно. Так сказать, вступительный тест. Потом скажет: «К сожалению, не получилось», – вежливо попрощается, возможно, даже презентует коробку конфет за тщетные труды и отправится переделывать свою лавку самостоятельно, радуясь, что проект достался ему совершенно бесплатно. Не он первый, не он последний, ох.
Стыдно, конечно, так думать о людях. Но стыд стыдом, а осторожность все равно не повредит. Поэтому давай пока не будем грезить о десятках ужасных овощных лавок, которые так хочется немедленно начать приводить в порядок и грести, грести лопатой гонорары, практически сами падающие в карман.
Уфф. Размечталась.
– Наверное, вы хотите, чтобы я сделала для вас предварительные эскизы? – уныло спросила Тари.
Но Иоганн-Георг снова ее удивил.
– Да нет, – сказал он. – Пока я хотел просто показать вам эту лавку. Чтобы вы, скажем так, знали, что она есть.
– Ладно, – растерянно кивнула Тари. – Буду знать.
– Вот и отлично. Остальное, если не возражаете, обсудим завтра. Я вам позвоню. С которого часа это удобно?
– С девяти, – сказала Тари.
И тут же пожалела о своих словах. Девять утра для нее – рань несусветная. Она и всегда-то предпочитала работать пол-ночи, ложиться часа в три-четыре и вставать, соответственно, не раньше одиннадцати. А здесь, на новом месте, без работы и других обязанностей совсем расслабилась. Какое там «с девяти».
– Ну, раньше полудня я все равно не позвоню, – улыбнулся Иоганн-Георг. – Я ночной человек, по утрам меня, можно сказать, вообще не существует.
«Какой молодец, – подумала Тари. – Обычно люди стесняются признаваться, что поздно встают. И, в общем, правильно делают, доброжелательного понимания это, как правило, не вызывает. Вот и я готова держать телефон под подушкой, подскакивать от его вопля, вежливо отвечать на дурацкие чужие звонки, ненавидеть весь мир, не ощущать свой дом надежным убежищем, лишь бы никто не догадался, что в это время я еще сплю».

Позвонил Иоганн Георг только в половине первого. Спросил непринужденно, как будто они были знакомы уже много лет:
– Вы еще дома?
«Знал бы ты, до какой степени я еще дома», – насмешливо подумала Тари, лежавшая в этот момент в постели и раздумывающая, настолько ли ей хочется кофе, чтобы вот прямо сейчас вылезти из-под одеяла и отправиться его варить.
Вчерашние разговоры о работе взволновали ее куда больше, чем хотелось бы. Настолько, что до позднего ноябрьского рассвета не сомкнула глаз, а купленный несколько дней назад блокнот был весь исчеркан эскизами, сделанными, разумеется, просто так, для себя, а вовсе не в надежде, что однажды пригодятся, и это «однажды» наступит завтра же. Разумеется, нет, чудес не бывает, никто их особо и не ждет. Но порисовать-то можно, если уж все равно не спится.
Но вслух Тари, конечно, только и сказала:
– Да, дома.
И прикусила язык, чтобы не пуститься в объяснения: дескать, уже выходила по делу и в магазин, и вот как раз вернулась, что вы, что вы, конечно же, я не спала до полудня, как можно такое подумать. Оправдываться, предвосхищая обвинения – скверная привычка, слабая позиция, но как же трудно от нее избавиться, господи, кто бы знал.
– Отлично! – обрадовался он. – Когда соберетесь выйти, пожалуйста, загляните в ту лавку, где мы с вами были вчера. А оттуда сразу мне перезвоните, договорились? И не торопитесь, дело совсем не срочное. Я готов ждать до вечера. Да хоть до завтрашнего утра, мне не к спеху.
– Ну, настолько я затягивать не буду, – невольно улыбнулась Тари. – Поза… пообедаю сейчас и сразу туда пойду.
Так смутилась, перепутав завтрак с обедом, что даже не стала спрашивать, зачем такие сложности, почему непременно нужно перезванивать из лавки? Чего я не успела увидеть вчера?
Впрочем, ладно.
Какое там завтракать-обедать, она даже кофе не стала варить. И одевалась так торопливо, словно Иоганн-Георг велел ей добраться до лавки не позже тринадцати ноль-ноль. А потом – все, бьют часы, кареты стремительно превращаются в тыквы, на ногах появляются мозоли от тесных хрустальных башмаков, легкомысленные кандидаты в трудовые мигранты остаются без работы мечты. Кто не успел, тот опоздал.
Натянула первый попавшийся свитер, накинула куртку, выскочила из дома. Так спешила, что проскочила мимо лавки, хотя вроде бы всю дорогу внимательно высматривала синюю дверь. Опомнилась уже на углу Бокшто, дальше идти просто некуда, улица закончилась, привет.
Ладно, невелика беда. Пошла назад медленно, разглядывая вывески и витрины. Салон «Le Muse» с самодовольным объявлением на дверях: «Muses are born here», серые ворота, белая дверь вечно закрытой сувенирной лавки, ресторан «Druskos», крошечное бистро… Так, стоп, а это уже мой двор. Именно отсюда я только что вышла. Ничего не понимаю.
Прошлась по улице еще раз, просто для очистки совести. Была совершенно уверена, что никак не могла пропустить яркую приметную синюю дверь, разве что, за ночь ее перекрасили. Интересно, зачем? На этот раз совала нос во все окна: где моя знакомая редиска и ее друзья мандарины? Эй! Редиска – где?
Нет ответа. И витрины с овощами и фруктами тоже нет. Нигде. Чокнуться можно.
Точно помнила, что дорогу они вчера не переходили, но все равно прошлась по противоположной стороне улицы. Два раза. И только после этого, чуть не плача от обиды, достала из кармана телефон. Заранее представляла, как жалко прозвучит ее лепет: «Я не нашла вашу лавку». И потенциальный работодатель мечты сразу поймет, что связался с полной идиоткой.
Но обещала, значит надо позвонить.
Потенциальный работодатель мечты избавил ее от мук, сразу жизнерадостно спросив:
– Что, нет нигде моей лавки?
Тари, окончательно сбитая с толку, промычала что-то вроде «угу». Невнятное, но в целом выражающее согласие.
– Очень хорошо, – сказал Иоганн Георг.
В его голосе было столько неуместного оптимистического злорадства, что Тари впервые в жизни ощутила желание убить малознакомого человека. В идеале, табуреткой. Это ее обескуражило. До сих пор подобные желания посещали ее лишь в отношении близких.
Иоганн-Георг явно почувствовал опасную перемену в ее настроении. Сказал:
– Я понимаю, что моя просьба непременно заглянуть в лавку поставила вас в неловкое положение. Мне очень жаль, но это было совершенно необходимо. Готов загладить свою вину, угостив вас кофе. Заодно посмотрите на мое кафе. И, вполне вероятно, решите, что его интерьеру тоже срочно требуется вмешательство специалиста. Ну или сразу пожар, чтобы не затягивать агонию. Можете прямо сейчас прийти на Стиклю? Кафе узнаете по оранжевой доске над входом, у нас пока цвет вместо названия. Такая идея.
«Ого!» – подумала Тари.
Улица Стиклю была совсем рядом, и Тари проходила там почти каждый день. И успела понять, что лавки и кафе там не простые, а золотые. В смысле, дорогие. Для состоятельных туристов. Неизвестно, насколько хорошо идут их дела, но аренда, несомненно, стоит бешеных денег. И если этот тип может себе позволить держать кафе на Стиклю, то это… Ого! И черт с ней, с пропавшей зеленной лавкой. Тем более, что он сейчас все объяснит.
– Буду через четверть часа, – сказала она.
И пошла домой, чтобы сменить первый попавшийся свитер на второй попавшийся. То есть, более приличный. И умыться. И по-быстрому что-нибудь проглотить. Благо до Стиклю отсюда – минуты три, максимум. Шагом, не бегом.
Такой хороший компактный город. Все рядом, все понятно.
– Ой, так это же здесь! – выпалила Тари, переступив порог безымянного и пока совершенно пустого кафе с оранжевой доской вместо вывески.
И конечно сразу прикусила язык. Но было поздно.
– Что именно – «здесь»? – заинтересовался Иоганн-Георг.
Сегодня он был без шляпы. И без кожаного плаща. В заляпанных краской джинсах и футболке с короткими рукавами. Волосы цвета выгоревшей травы небрежно связаны в хвост, на ногах тряпичные кеды. Как будто на улице не ноябрь, а июль. И сразу за порогом – пляж. И ему самому девятнадцать лет, а не в лучшем случае под сорок.
Столь неуместный внешний вид потенциального работодателя произвел удивительный эффект: Тари наконец перестала его стесняться. Можно сказать, прониклась доверием. Я – идиотка, которая не смогла найти нужную лавку на короткой улице, он – идиот, который носит в ноябре тряпичные кеды, оба хороши, стоим друг друга, вполне можно найти общий язык. И говорить потом на этом языке откровенно, не стараясь показаться более вменяемой, чем уродилась. Чего уж тут, все свои.
Поэтому вместо того, чтобы смущенно буркнуть: «Неважно, просто показалось», – она пустилась в объяснения:
– Если я ничего не путаю, еще три дня назад здесь находилась парфюмерная лавка. Я ее приметила вечером, запертой и решила зайти назавтра, когда будет открыто. Но назавтра, то есть, позавчера, как раз перед тем, как подобрать вашего Кота, я снова проходила мимо, и лавка уже была безвидна и пуста. И тьма над бездною, и дух над водами. То есть, не дух, а картонка с надписью «For Rent». И не столько над водами, сколько над заколоченной дверью. Я, честно говоря, ужасно огорчилась, что не успела там побывать, флаконы в витрине были очень интригующие. Но ладно, закрыли и закрыли, бывает. И вдруг сегодня тут уже кафе! И выглядит, как будто всегда здесь стояло. Потрясающе быстро вы все провернули.
– Да, – согласился Иоганн Георг. – Я шустрый, этого у меня не отнять.
«Надо же, не возражает, – подумала Тари. – Получается, ничего я не перепутала, лавка была именно здесь. Фантастика».
– А парфюмеры куда-нибудь переехали или просто закрылись навсегда? – спросила она.
– Пока не знаю. Но очень здорово, что вы заметили эту лавку.
– Почему здорово?
Иоганн-Георг неопределенно пожал плечами. Как будто и так должно быть понятно любому дураку.
Ну ладно, пусть.
– А как вам это кафе? – спросил он. – Сойдет, или совсем ужас?
– Да ну, совершенно не ужас, – искренне сказала Тари. – Вполне можно не морочить себе голову и оставить все как есть, если только вы не собираетесь полностью сменить концепцию. В смысле, превратить его в детскую кондитерскую, или в бар.
– В детский бар, – кивнул Иоганн-Георг. – Безалкогольный ром со вкусом кока-колы, текила из лимонада «Дюшес», безнаказанная стрельба в бармена из водяных пистолетов. Именно так я всегда представлял себе счастливое детство.
Тари почти поверила. Чего угодно можно ждать от человека, который назвал свою собаку Котом! Но тут Иоганн-Георг рассмеялся. И отправился за стойку делать кофе.
– А зеленную лавку, что возле меня, вы уже закрыли? – спросила Тари. – И дверь перекрасили? Так быстро? А если не секрет, зачем?
Иоганн-Георг молчал. Возился с кофейным аппаратом; судя по его озадаченному виду, это была их первая встреча. Но наконец дело пошло на лад, техника покорилась человеческому гению, белая чашка наполнилась дымящейся темной жидкостью, а хищное лицо владельца кафе озарилось победоносной улыбкой.
– Давайте заключим договор, – сказал он, протягивая чашку Тари. – Сейчас я дам вам список… скажем так, некоторых моих предприятий. А вы прогуляетесь и посмотрите. Адресов на самом деле немного, и все в Старом Городе, даже на соседних улицах, так что больше получаса это у вас вряд ли отнимет. Сегодня сможете?
– Смогу, – согласилась Тари. – Прямо сейчас и пойду. Посмотрю. И что еще надо сделать? Зайти, сфотографировать? Зарисовать? Подумать?..
– Ну, думать я вам запретить не могу, – улыбнулся Иоганн-Георг. – Но и принуждать не стану. А фотографировать и рисовать пока ничего не надо. То есть, можете, если хотите, но это необязательно. Просто никому не нужная лишняя работа.
– Ладно, – растерянно кивнула Тари. – Не буду, раз так. А в чем смысл?..
– Смысл в том, чтобы вы посмотрели. А потом вернулись туда завтра. И снова посмотрели. А потом позвонили мне. После этого я охотно отвечу на все ваши вопросы. Про закрытую зеленную лавку, про парфюмеров, про это кафе. И любые другие, сколько бы их ни было. А сейчас пейте кофе. Остынет, будет невкусно. И вы никогда не узнаете, что на самом деле я – барриста от бога. А это было бы обидно. Не так уж много у меня неоспоримых достоинств, чтобы не пытаться при всякой возможности похвастаться теми, которые все-таки есть.
Тари улыбнулась и сделала наконец глоток. Ну надо же, не соврал. Потрясающе. Нет слов.
– Нет слов, – честно сказала она.
Иоганн-Георг натурально расцвел от ее похвалы.
– Я бы с удовольствием составил вам компанию и сам все показал, – сказал он, отбирая у Тари пустую чашку. – Но именно сегодня у меня куча дел. Одно только это кафе чего стоит. Да и одет я, сами видите, не по погоде. Совершенно вылетело из головы, что сейчас ноябрь.
– То есть вы сюда прямо так и пришли? – изумилась она. – Даже без куртки?!
Иоганн-Георг развел руками и ослепительно улыбнулся.
– Задумался, – объяснил он. – Со мной бывает.
Высокий класс.
Тари честно обошла указанные адреса. Их оказалось всего четыре. Сувенирная лавка на улице Диснос; маленькая пекарня на Руднинку, откуда она унесла полдюжины горячих круассанов и большой кусок темной медовой коврижки; магазин «Удивительный мир носков» на Арклю, действительно до отказа забитый разноцветными носками и больше ничем; букинистический подвал на Этмону, где ее добрых полчаса развлекал словоохотливый продавец, похожий на добродушного пожилого Дракулу. Как удалось вырваться из его лап, купив всего две книги, загадка. Обычно от таких уходят, волоча за собой не меньше десяти кило макулатуры, ясно осознавая, что еще дешево отделались.
Одним из ее приобретений стала «Внутренняя Монголия» Бойса [21] , которую Тари давно хотела заполучить в коллекцию, а вторую, с интригующим названием «Неполный каталог незапертых дворов города Вильнюса», она как-то машинально взяла с полки над кассой, где стояли старые путеводители, открыла наугад и прочитав: «Неизвестно, из каких практических соображений построили эту ограду, но всем прохожим, идущим мимо по улице, кажется, будто там, за стеной в глубине двора, скрываются не деревья, крыши и храмы Старого Города, а море», – сразу полезла за кошельком, потому что совершенно точно знала, о каком дворе и о какой стене речь. Это же совсем рядом, на улице Субачюс, сколько там ходила, всякий раз оказывалась во власти этого наваждения. И вдруг выясняется, что кто-то другой об этом уже написал. Невероятно, но факт.
Вернулась домой, оглушенная этим совпадением и совершенно счастливая, потому что если книга, описывающая твои смутные потаенные ощущения – не чудо, то что же тогда оно.
Завалилась с этим «Каталогом незапертых дворов» на диван и пропала навек. В смысле, до позднего вечера. Читала и перечитывала, изумляясь и радуясь, придумывала маршруты грядущих прогулок, прикидывала, сможет ли опознать остальные дворы. И уснула в несусветную какую-то рань, кажется, еще до полуночи. Но проспала все равно до десяти утра. Удивительный на самом деле рекорд.
…Неторопливо позавтракав и еще более неторопливо одевшись, Тари вышла из дома где-то около полудня, благословляя своего нового знакомого, самозваного Иоганна-Георга. Неизвестно, станет ли он в итоге работодателем мечты; честно говоря, не очень верится, не настолько ужасны оказались интерьеры его заведений, чтобы вкладывать в них дополнительные силы и средства, и так сойдет. Но вчерашняя прогулка по его заданию удалась на славу, одна только книжка про незапертые дворы чего стоит. И вообще было здорово. И сегодня наверняка выйдет не хуже. А дальше – ладно, как-нибудь разберемся. Что толку тревожиться о будущем, когда так ясно понимаешь, что на самом деле его, конечно же, нет. Только мысли о нем. И планы. И связанные с ним страхи. Получается, будущее – это просто голоса в голове. Глупо тревожиться из-за них вот прямо сейчас, в неожиданно солнечный и удивительно теплый для ноября день.
Пошла на Арклю – это было ближе всего. И не утратила благодушия даже обнаружив на месте «Удивительного мира носков» лавку с так называемой винтажной одеждой. Иными словами, вполне обычный секонд-хенд, только цены примерно вдесятеро выше, чем принято отдавать за поношенные тряпки.
Вместо благодушия Тари утратила там душевное равновесие. Всего-то. Если учесть, что это состояние и так никогда не было ей свойственно, можно считать, никакого ущерба. Полная ерунда.
«Полная ерунда», – растерянно думала она по дороге на улицу Этмону, к добродушному Дракуле.
Ясно, что этот дурацкий Иоганн-Георг над ней подшутил – вчера с зеленной лавкой, и вот сегодня снова, с носками. Интересно, как он это провернул? И, самое главное, зачем?!
Хотя наверное психам вроде него никаких специальных причин для безумных поступков не требуется. Совершают их просто так, для души.
Но исчезновение букинистической лавки подкосило ее по-настоящему. Тари раз десять прошлась по улице Этмону, благо та оказалась совсем короткой, а потом развернулась и пошла домой – проверять, на месте ли книги. Это сейчас волновало ее гораздо больше, чем пресловутая работа мечты. Тем более, что с работой уже все ясно: ее не будет. И не предполагалось. Просто какой-то нелепый розыгрыш; ладно, проехали, даже думать об этом не хочу. А с книгами не так однозначно. Может быть, они все-таки есть? Если конечно безумный Иоганн-Георг не залез по водосточной трубе в ее квартиру и не утащил их – просто так, для смеха. Ну или чтобы свести ее с ума. Наверное, обидно быть психом в одиночку. Вот и старается довести до этого состояния как можно больше народу, включая свою собаку, а зачем бы еще называть ее Котом?
На этом месте Тари все-таки рассмеялась. Причем вслух. Из чего, вероятно, следовал вывод, что дело уже на мази. В смысле, у Иоганна-Георга все получилось, с ума она уже сходит, как миленькая, добро пожаловать в удивительный мир носков.
– Господи, скажи, что мне делать? – на всякий случай спросила она. Тоже вслух. Психам можно, а Господу приятно, даже если его нет. Особенно если нет!
И тут зазвонил телефон.
«Совершенно зря Ты перепоручил ему эту работу, Господи», – сердито подумала Тари, опознав номер. И снова рассмеялась. Так и взяла трубку, вместо «слушаю» – «ха-ха-ха». С другой стороны, а как еще с психами разговаривать.
Посмеялась, не слушая, что ей говорят, и убрала телефон обратно в карман. Подумала: «Хватит с меня».
Но Иоганн-Георг так не считал.
Он поджидал ее у подъезда. И выглядел при этом, как совершенно нормальный человек. Снова в пальто и в ботинках, никаких тряпичных кед. Даже шляпа на месте.
Сказал приветливо:
– Я примерно догадываюсь, что сейчас творится у вас в голове. Только один вопрос: вы все четыре адреса обошли? Или одним ограничились?
– Двумя, – неохотно призналась Тари.
– Ну и отлично, – улыбнулся Иоганн-Георг, демонстрируя возмутительные девичьи ямочки на щеках. – Вполне достаточно. Теперь можно поговорить о деле. Но сперва, если не возражаете, кофе. Вчерашнее кафе пока на месте. Специально его оставил. Только для вас.
– Очень мило с вашей стороны, – деревянным голосом сказала Тари.
И пошла за ним, как загипнотизированная. Хотя совершенно не собиралась. Зачем?!
Впрочем, будем честны, любопытства-то никто не отменял.
«В конце концов, будь он хоть сто раз псих и даже маньяк, а все равно вряд ли прирежет человека, который нашел его собаку», – думала по дороге Тари. Это рассуждение казалось ей удивительно логичным и успокаивающим.
На улице Стиклю под оранжевой вывеской кафе сидел белый кот, крупный, с большой головой и тяжелыми лапами, гладкошерстный, но с таким пушистым хвостом, что потраченного на него материала вполне могло бы хватить на изготовление еще одного кота, чуть помельче. Думала, соседский, но кот коротко приветственно взмуркнул и проследовал за ними в помещение.
– Кот непременно хотел присутствовать при нашем разговоре, – сказал Иоганн-Георг. – Чтобы морально вас поддержать. Вы ему очень понравились. Но превращаться в собаку он отказался наотрез. Очень это не любит. И делает только в случае крайней необходимости.
– Что за чушь, – устало вздохнула Тари. Ей как-то вдруг резко надоело быть вежливой. И она с нескрываемым удовольствием повторила: – Что за чушь!
– Ну в общем да, звучит довольно неубедительно, – неожиданно легко согласился Иоганн-Георг. – Тем не менее, это правда. У меня практически вся правда такая… невербальногеничная. В смысле будучи произнесенной вслух, тут же превращается в полную чушь. Но правдой быть при этом не перестает, вот в чем ужас. Ну или не ужас, а просто небольшое техническое затруднение. Обычно я с ним справляюсь. Но не стану врать, не всегда. С вами, например, у меня почти никаких шансов. Но я все равно решил попытаться. Если не возражаете, начнем с кофе. Попробуйте, я старался.
Поставил перед ней чашку. Тари сперва сделала несколько глотков и только потом подумала: «Ни за что не буду его пить!» Но не смогла остановиться. Все-таки очень вкусно. Этот псих и правда барриста от бога. Обидно, конечно. Мог бы нормальному человеку достаться такой полезный талант.
Белый кот укоризненно мяукнул и боднул ее ногу. Не то в наказание, не то в знак поддержки, поди пойми.
– Ладно, с Котом сами разбирайтесь, – сказал Иоганн-Георг. – Даже интересно, кто первым сдаст позиции: вы опознаете эти хитрющие глазищи, уже не раз умильно смотревшие на вас снизу вверх, или он все-таки даст себе труд превратиться ради вас в собаку. Но заставлять не буду. Принуждение – не мой метод. Мой метод – говорить правду и только правду, сколь бы нелепо она ни звучала. Например, страшную правду о лавках – зеленной, парфюмерной, букинистической и прочих. Будьте спокойны, Маргарита, вы ничего не перепутали, не заблудились, не потеряли память, с лавками все в порядке. В смысле, их действительно нет. И не было никогда. Это просто иллюзии. Хорошие, качественные иллюзии, я – не какой-нибудь халтурщик, а честный трудяга. Вношу в облик города недолговечные изменения, морочу людям голову, как могу. Но не по причине врожденной злокозненности. Штука в том, что всякому городу, если он хочет оставаться по-настоящему живым, нужна некоторая неопределенность. Небольшая инъекция хаоса, точнее говоря, стохастичности, но вы же гуманитарий, нельзя вас мучить такими терминами, поэтому пусть будет хаос. Тот самый, который на первый взгляд кажется неразберихой, на второй – натуральным бардаком, зато на третий – подлинным дыханием жизни внутри всякой упорядоченной системы. В частности – внутри нашего города. Потому что без этого дыхания жизни любой упорядоченной системе – кранты. А я так не играю. Кранты – это как-то чересчур бездарно и тупо. Мне вечное развитие подавай.
Тари поставила чашку на барную стойку. И адресовала своему собеседнику самый тяжелый взгляд, на какой только была способна.
– Пожалуйста, не надо морочить мне голову, – сказала она. – Бог с ними, с этими лавками. И с вами. И со стохастическими процессами; кстати, я знаю этот термин. Знание не то чтобы совсем неподъемное, даже для гуманитария вроде меня. Но не стану врать, будто мне сейчас хочется об этом поговорить. Розыгрыш ваш, в чем бы он ни заключался, удался. Я – простодушная дура, мне очень страшно, я хочу домой. Давайте заканчивать разговор.
– Ладно, – кивнул Иоганн-Георг. – Заканчивать так заканчивать. Только сперва, пожалуйста, посмотрите в окно.
Не хотела выполнять его просьбу, но все-таки обернулась. И сразу увидела, что там, за окном, на противоположной стороне улицы Стиклю красуется яркая синяя дверь. И пучки увядшей редиски, и мандарины пламенеют за пыльным витринным стеклом. А над следующей дверью яркая вывеска «Удивительный мир носков». А дальше…
Не стала больше смотреть. Отвернулась от окна и заплакала. Просто от беспомощности. И от усталости. И от какой-то отчаянной бессмысленности происходящего. Сколько можно морочить мне голову, а?
– Извините, пожалуйста, – сказал Иоганн-Георг. – Совершенно не планировал доводить вас до слез. Только и хотел наглядно показать, что вы стали не жертвой розыгрыша, а просто свидетельницей небольшого чуда. Это совсем разные вещи, правда?
– Не знаю, – сквозь слезы сказала Тари. – Наверное. Может быть. Теоретически, да.
– Я бы, честное слово, не стал так вас мучить, – вздохнул он. – Просто вбил уже себе в голову, что мне позарез нужен дизайнер интерьеров. Да это и правда так. Я же совершенно не разбираюсь в предмете. Теоретически знаю, что в городах бывают разные лавки – сувенирные, одежные, продуктовые, парфюмерные, музыкальные, посудные и другие, на любой вкус. А еще парикмахерские, рестораны, сапожные мастерские, туристические агентства, нотариальные конторы, солярии, бюро переводов, да чего только нет. Я даже регулярно захожу в некоторые из них, внимательно смотрю, как все устроено, но тут же забываю. Потому что мне, будем честны, это неинтересно. К тому же, я очень рассеянный. Голова вечно забита черт знает чем. Впрочем, нет, черт-то как раз и не знает, куда ему!
Тари невольно улыбнулась сквозь слезы. Какой же он все-таки феерический болтун. Не хуже, чем бариста.
– И когда выяснилось, что вы дизайнер интерьеров, меня натурально озарило, – сказал Иоганн-Георг. – Вот кого мне всю жизнь не хватало! Человека, который по первой же просьбе нарисует эскиз идеальной кондитерской, или газетного киоска, или цветочной лавки. И все, можно работать! Не надо больше ничего выдумывать, опираясь на свои смутные представления, что эта фигня, вероятно, выглядит как-то примерно так. Я думал мы поладим, если уж Кот привел меня к вам. Вам нравится этот город, и нужна работа, чтобы остаться, а мне позарез требуется именно такой специалист. Дело было за малым – объяснить вам, чем именно вы должны заниматься. Да так, чтобы вы не послали меня подальше после первой же попытки. Сердце подсказывает, что в этом я не очень-то преуспел. Но тут ничего не попишешь, я делаю, что могу. Был, конечно, вариант просто соврать, придумать что-нибудь более-менее похожее на правду, как вы себе ее представляете, заказать вам полсотни эскизов на все случаи жизни, а потом попытаться зажилить часть обещанного гонорара – просто для достоверности, и все путем. Но я так не могу. Вернее, не считаю допустимым. Принимать участие в создании хаоса следует осознанно и добровольно. Да – да, нет – значит нет, буду искать другого специалиста. Хотя не стану врать, очень хочется взять на работу именно вас.
– А почему меня? – спросила Тари.
Удивительно все-таки устроен человек. Только что хотела сбежать отсюда подальше в надежде, что дома галлюцинации все-таки прекратятся, и жизнь войдет в свое обычное русло. Хотя бы по колено в него войдет, чтобы хватило сил и рассудка заказать в интернете билет на ближайшую дату и осмысленно собрать чемодан. Но стоило этому психу, фокуснику, гипнотизеру, или кто он там на самом деле, стоило ему заговорить о работе и гонорарах, как ей снова стало интересно, что он еще скажет. Ужас, на самом деле. Заранее ясно, что такие разговоры не доведут до добра.
– Почему вас? – растерянно переспросил – ясно, что никакой не Иоганн и, тем более, не Георг. В общем, этот дурацкий тип в серой шляпе.
Переспросил и надолго умолк. Задумался. Наконец сказал:
– Тут много, конечно, причин. Но самый честный ответ: просто так уж сложилось, что на моем пути оказались именно вы. Почему, я и сам пока понятия не имею. Ну и Кот, конечно. Он-то сразу выбрал именно вас. У Кота чутье на неприкаянные души, я ему доверяю. Ну и потом, вас зовут Маргарита, а это отличный повод называть себя Иоганном-Георгом. Мне нравится это имя, не хотелось бы так быстро его потерять… Ох, простите! На самом деле, я только сейчас сообразил, что умные люди в подобных случаях говорят: «Я влюбился в вас с первого взгляда», – и это обычно отлично работает. Но не стану вам врать, я не влюбился, хоть и сожалею об этом всем сердцем. Однако по техническим причинам сделать этого все-таки не могу.
Тари судорожно сглотнула, потрясенная его напором. И почувствовала, что заливается краской.
– Просто я же только кажусь человеком, – сказал этот псих. – А на самом деле, выгляжу примерно так.
С этими словами он исчез. И Тари осталась в пустом кафе совершенно одна. Вернее, в обществе белого кота, который сочувственно мяукнул, встал на задние лапы и положил голову ей на колени. Дескать, держись.
Утешение, надо сказать, удалось. Кот был тяжелый и теплый. Совершенно настоящий. И нестриженные когти так достоверно впились в плотную ткань штанины, что это помогло Тари сохранить остатки выдержки. В смысле, не заорать на всю улицу и не выскочить вон, пробив лбом стеклянную дверь.
– Извините, – смущенно сказал самозваный Иоганн-Георг, снова появляясь в центре зала. – Я как-то не сообразил, что ваше восприятие пока не подготовлено к подобным зрелищам. Поэтому с вашей точки зрения, я ничего не показал, а просто исчез, как последний хам.
– Ничего страшного, – сказала Тари. – Мне, в общем, хватило.
И стала потихоньку, бочком отступать к двери.
Человек и кот печально переглянулись, но препятствовать ее продвижению к выходу не стали.
– Вы зря боитесь, что я вас не отпущу, – вздохнул Иоганн-Георг. – Я не мафия и не секта, а просто шанс. Кто угодно имеет право совершенно безнаказанно упустить столько шансов, сколько пожелает.
Я этому не то чтобы рад, но и возражать не стану. Погодите только, отдам вам деньги за книги. А то нечестно получилось…
– За какие книги? – опешила Тари.
– За те, которые вы вчера купили у букиниста. Лавки-то на самом деле не было. А значит, не было и книг. Та, которая про незапертые дворы, вообще пока не дописана, да и напечатают ли ее хоть когда-нибудь, даже мне не известно. Впрочем, я бы очень хотел. И даже позаботился заранее, опережая события, обзавестись несколькими экземплярами. Это вполне возможно, когда коэффициент вероятности материализации объекта довольно велик… Впрочем, ладно. Хватит морочить вам голову. Вот ваши семнадцать евро. Моя совесть чиста.
– Не знаю, как там дворы, но «Внутренняя Монголия» действительно существует! – почему-то возмутилась Тари. – И художник Бойс жил на свете. И выставка его работ в Русском музее действительно была! И книга…
– Существует, конечно, – согласился Иоганн-Георг. – Просто мне не хочется с ней расставаться. А она от меня почему-то бегает по всем книжным лавкам, как ни запирай. Друзья смеются, дескать, у меня такой невыносимый характер, что даже книжки из библиотеки разбегаются. Но я с ними не согласен. Характер как характер. И остальные книги спокойно стоят на полках, только этой неймется.
– И ее можно понять, – буркнула Тари, пряча деньги в карман.
А потом открыла стеклянную дверь и вышла на улицу. Прошла несколько метров, не удержалась и обернулась. Объяснила себе: убедиться, что он за мной не погнался. Но и сама понимала, что скорее в надежде, что это случится. Что психованный Иоганн-Георг выйдет следом, чтобы еще раз попытаться ее уговорить.
Но он не вышел. Да и неоткуда было ему выходить. Не было на улице Стиклю кафе с пустой оранжевой вывеской. На его месте располагалось что-то вроде художественной галереи. Специально вернулась, чтобы посмотреть на витрину – так и есть, какие-то странные скульптуры из камней и металла. Вот уж кому, кстати, не нужен дизайнер интерьеров, сами с усами. Так здорово все оформили, что хоть в ученики к ним просись.
Но кому нужна великовозрастная ученица без вида на жительства и хоть каких-нибудь планов на будущее, кроме вполне здравой идеи продать теткину квартиру и ехать домой. Ну или даже прямо сейчас ехать, а продавать потом. Когда забудется эта дурацкая история, и мысль о возвращении в Вильнюс перестанет вызывать нервный тик.
Себе – и то не особо нужна.
Пересекая улицу Диджои, Тари вдруг обнаружила, что плачет. Причем не просто позволяет скупой слезе катиться по щеке, а натурально рыдает в три ручья. Или в четыре. Или даже в шесть, кто ж их сосчитает, эти ручьи.
Дорогу переходила почти вслепую. Сначала посмотрите налево, потом – направо. И там, и там никаких автомобилей, только разноцветный туман. Вполне можно переходить. Уцелела, надо думать, только благодаря деликатности местных водителей, ползающим по улицам Старого Города даже медленней, чем разрешено суровыми дорожными знаками. Привыкли, что всюду бродят туристы, восхищенные, разочарованные, растерянные, а временами рыдающие. Такие, как, например, я.
В общем, дорогу Тари как-то перешла, свернула на свою улицу Савичяус, даже мимо ведущих во двор ворот не промахнулась. Но до подъезда так и не добралась, сбитая с ног черным лохматым вихрем по имени Кот.
– Мяу! – укоризненно сказал ей большой королевский пудель. И тут же лизнул в нос, дескать, не обижайся, что уронил, это я не со зла, а исключительно от избытка энтузиазма. Мир?
– Кот был совершенно уверен, что по дороге вы передумали, – сказал Иоганн-Георг. – А я, честно говоря, сомневался. Мы с ним даже поспорили. Я дал слово, что если он угадал, «Внутренняя Монголия» ваша. Все равно она от меня бегает, куда деваться, отдам.
Тари жалобно, по-детски шмыгнула носом и вполне безуспешно попыталась утереть слезы рукавом, но голос ее звучал твердо.
– И книжку про дворы тогда тоже отдавайте. Иначе не о чем говорить.

— Когда в прошлом году ты наотрез отказался изучать право и, вопреки здравому смыслу и нашим с мамой советам, все-таки поступил в этот свой дурацкий дизайнерский колледж… — брезгливо поджав губы, говорил мистер Джи Кей Бринкин.
«Бу-бу-бу, — думал Артур, — бу-бу-бу. Бу-бу! Бу-бу-бу-бу-бу». Такой, с позволения сказать, синхронный перевод всегда развлекал и поддерживал его в ходе переговоров с отцом.
Сейчас Артур страшно жалел, что принял приглашение родителей и приехал на каникулы домой. «Хорошо, что еще не разобрал рюкзак, — думал он. — По крайней мере, собирать не придется. А на что я, собственно, рассчитывал? Что этот зануда внезапно познал Дао и вызвал меня, желая срочно передать наследнику сей мистический опыт?… Ладно, ладно, сам дурак, больше не повторится, а теперь надо рвать отсюда когти. И пусть сладкий папочка поцелует мою сладкую задницу; сладкая мамочка может присоединиться, если пожелает.
— …я наконец-то понял, что с тобой вполне можно иметь дело, — неожиданно закончил отец. — По крайней мере, ты не из тех никчемных простофиль, которые в восемнадцать лет продолжают слушаться родителей. Приятный сюрприз.
— Чего? — изумленно переспросил Артур. Он ушам своим не верил. — Это ты меня хвалишь?
— Можешь считать, что хвалю, — ухмыльнулся мистер Бринкин. — А может быть просто дразню. Я пока сам не решил.
Такой улыбки, жизнерадостной и недоброй одновременно, Артур никогда прежде не видел, даже в кино. И уж тем более не на отцовской физиономии, выражение которой на его памяти менялось всего несколько раз, причем исключительно с бесстрастного на недовольное.
— Мне, видишь ли, до одного места, где ты учишься и кем собираешься стать, — говорил отец. — Конечно, дизайнеров сейчас развелось больше, чем мусора, из которого вы мастерите свои нелепые поделки, но меня это не касается. Твои проблемы. Я рад, что ты проявил упрямство, уехал из дома и поступил в этот свой колледж. Как ты зарабатывал на жизнь и учебу, я не знаю и знать не хочу, главное, что у меня не клянчил. Я думал, такие самостоятельные дети теперь исключительно в книжках встречаются… Ладно, а теперь давай поговорим откровенно. Вот ты проучился там целый год. Тебе по-прежнему кажется, что промышленный дизайн — это интересно? Хочешь заниматься этим дальше?
— Ну да, — буркнул Артур. — А то бы я бросил. У нас, знаешь ли, не принято преследовать отступников.
— Надо же, — пожал плечами мистер Бринкин. — Ну хорошо. Какие-то способности к этому делу у тебя, насколько я могу судить, есть, желание тоже, даже характер, как выяснилось, имеется. Сейчас проверим, есть ли у тебя удача. Без нее все остальное псу под хвост, такую уж дурацкую профессию ты выбрал.
— Вот интересно. А как это мы проверим? — Опешил Артур.
— Как, как… Разрежем тебя и посмотрим. Ну что ты на меня так уставился? Шучу я, шучу. Есть и другие способы. Отец немного повозился с сейфом и извлек оттуда старую деревянную шкатулку. Поставил на стол, открыл. В шкатулке лежали игральные кости, несколько дюжин кубиков разных цветов и размеров.
— Выбирай сам, — сказал он. — Пару для себя, пару для меня.
Артур глядел на содержимое шкатулки, как зачарованный. Кто бы мог подумать, что в отцовском сейфе хранятся такие занятные штуки.
— Вот я, к примеру, очень везучий, — говорил тем временем мистер Бринкин. — Этого никто не знает, тебе первому рассказываю: свой стартовый капитал я добыл именно игрой. Не самый надежный способ, но я хотел быстро. Только это и было тогда важно.
— Так мы будем играть? — Изумленно спросил сын. К этому моменту Артур был почти уверен, что спит и видит сон. Это казалось ему единственным разумным объяснением. Но кости он все-таки выбрал. Ярко-красные деревянные кубики для себя и синие из муранского стекла для отца.
— «Играть» — это громко сказано. Просто бросим кости, каждый свою пару. Если ты везучий, выиграешь. И тогда все у тебя будет хорошо. По крайней мере, я оплачу твою учебу, даже если ты на радостях сменишь свой задрипанный колледж на какое-нибудь модное заведение для начинающих снобов… Где такие есть, не знаешь? Небось в Лондоне.
— Ну да, в частности, — смущенно кивнул Артур. Он-то, конечно, с самого начала хотел учиться именно в Лондоне. Но губу особо не раскатывал даже до ссоры с родителями, которые, как выяснилось год назад, с какого-то перепугу решили, что их сын должен изучать юриспруденцию, экономику, или еще какую-нибудь муторную хренотень в таком роде, все равно что, лишь бы тошнило.
— Короче, если выиграешь, учись за мой счет где захочешь, столько лет, сколько понадобится. А если проиграешь, все останется как есть. По-моему, это прекрасное предложение. Ты, в любом случае, ничего не теряешь. Я, впрочем, тоже ничего, кроме денег, но чем меньше их у меня останется, тем проще будет пересчитывать, а мой калькулятор как раз сломался, так что все к лучшему… Хочешь, бросим кости одновременно? Или предпочитаешь по очереди?
— Давай одновременно. Чтобы нервы зря не трепать.
— Согласен.
Красные кубики Артура легли в центре стола. Он выбросил две пятерки. Отец кинул кости с таким азартным размахом, что один синий стеклянный кубик укатился на край стола, а другой и вовсе улетел за его пределы.
— О, да у тебя шикарный дубль, — весело сказал мистер Бринкин. — А у меня? На этом тройка. А на втором? Вряд ли это имеет значение, но все равно интересно.
Он заглянул под стол, поворошил ногой ковер вокруг кресла, наконец достал второй кубик, положил его на стол и пожал плечами.
— Как видишь, шестерка. Но все равно я продул. Ты действительно везучий. Даже слишком. Что и требовалось доказать.
— И что теперь? — настороженно спросил Артур.
Зная отца, он не спешил радоваться. Не человек, а шкатулка с сюрпризами, по большей части, неприятными, всегда так было. Хуже тирана с воображением может быть только тиран с безграничным воображением, а мистер Бринкин, безусловно, принадлежал именно к этой редкой породе.
— Как — что? Мы же договорились. Сейчас позвоню Ларри, попрошу его заняться переводом средств на твой счет. Думаю, к обеду все будет улажено; придется его пригласить, чтобы он передал тебе документы и все объяснил. А дальше живи как хочешь. До сих пор у тебя это худо-бедно получалось, так что не вижу проблем.
— Все так просто? — Артур ушам своим не верил.
— Все и должно быть просто. Ты честно выиграл эти деньги, я честно расплатился. Зачем усложнять? А теперь иди, мне надо работать.
— Спасибо, — растерянно сказал Артур.
— Не за что. Ты мне ничем не обязан. Это твой выигрыш.
— Ну, по крайней мере, ты дал мне шанс выиграть. В смысле, если бы ты не предложил сыграть, я бы не смог выиграть.
— А, ну да, шанс. Но это обычное дело. Отношения между людьми представляют собой бесконечную череду попыток дать друг другу какой-нибудь шанс, по большей части тщетных… Кстати, знаешь, мне все-таки любопытно, чем ты весь год зарабатывал на учебу. Если это не секрет, конечно.
— Выступал в мужском стриптизе, — выпалил Артур. Он сам не знал, какой черт дернул его за язык. Зачем дразнить отца в такой момент? Но удержаться было просто невозможно.
— Вот прекрасная иллюстрация к моим словам. Я только что дал тебе шанс соврать, и ты им воспользовался, молодец, — ухмыльнулся мистер Бринкин. — В то же самое время ты дал мне восхитительный шанс поверить в совершенно немыслимую ахинею, но я им, увы, не воспользовался. Объясню, почему. После трех-четырех лет в спортзале у тебя, возможно, появятся минимальные шансы преуспеть в этой благородной профессии, а пока — извини. Впрочем, если хочешь, можешь опробовать свою версию на матери. Небольшая встряска ей не повредит. А теперь прости, я правда очень занят. Так что шанс похвастаться передо мной своими реальными достижениями ты упустил безвозвратно. Но это мы оба, не сомневаюсь, переживем.
Совершенно ошалевший Артур наконец выкатился из кабинета. Его отец запер дверь на ключ, уселся в кресло и фыркнул, как огромный кот, который только что поперхнулся краденой сметаной и еще не успел разобраться, нравится ему это, или нет. «Мужской стриптиз, надо же! — думал он, силясь вообразить тощего долговязого Артура на сцене, в расшитых блестками плавках. — Что у этого ребенка в голове?… Ничего, зато он, кажется, действительно везучий, дубль выкинул, ишь ты! Я его недооценил. Можно было расслабиться и не мухлевать, но кто же знал?»
Мистер Бринкин достал из портсигара черную английскую сигарету с золотым ободком, закурил и взял телефонную трубку.
— Ларри, — сказал он своему старинному приятелю и по совместительству личному адвокату, — ты мне сегодня нужен. Артур приехал. Ну да, да. Именно. Жду тебя в шесть. Поговоришь с ним, отдашь бумаги; если захочешь остаться на обед, Клара будет рада, чем больше жертв, тем приятнее отравителю… Да, только не вздумай рассказать, что я сделал распоряжения еще полгода назад. Мальчик должен быть уверен, что все случилось только сегодня. Это очень важно. Слава богу, он не знает, что за пару часов такие дела не делаются.
* * *
За обеденным столом собралась довольно большая компания. Клара Бринкин, в девичестве Ливингстон, все еще тешила себя надеждой спасти заблудшую сыновнюю душу от сумрачных соблазнов промышленного дизайна и вызвала подкрепление — младшего брата Джонатана, которому почему-то приписывала мистическую способность влиять на племянника. Сам Джонатан на свой счет не обольщался, но прибыл в назначенный час в сопровождении ослепительно рыжей, длинноногой жены Майры, урожденной О’Салливан, и четырех крошечных дочерей, которые немедленно облепили мистера Бринкина. Он, к изумлению окружающих, был их любимцем и, к еще большему изумлению все тех же окружающих, отвечал девочкам полной взаимностью, называл «лисичками», придумывал для них увлекательные игры и завиральные истории и вообще баловал как мог.
Артур, совершенно оглушенный свалившейся на него удачей, сидел, уставившись в белоснежную тарелку, и умирал от желания немедленно нарисовать на ней маки, алый, зеленый и черный. «Надо бы сделать эскиз, — думал он, — взять салфетку и набросать, но в кармане только черный маркер, а эскиз лучше сразу делать в цвете, рисовать контур бессмысленно, здесь важен цвет, а не форма…»
Адвокат Ларри Кроу сидел рядом и тоже умирал от желания, которое всегда испытывал в присутствии Клары, а тут еще ее сын, который с возрастом становился все более точной копией матери, и как, спрашивается, сохранить рассудок в одном помещении с этими двоими?! «Возжелать жену ближнего своего — обычное дело, думал Ларри, — все через это проходят, или почти все, а вот возжелать сына ближнего своего — это уже ни в какие ворота, хоть бы он поскорее уехал, чертов мальчишка, новоиспеченный маленький богач, а то ходить к Бринкиным станет совсем невозможно, и как, интересно, я объясню это Джи Кею?»
Джи Кей Бринкин тем временем с отвращением разглядывал изумрудно-зеленую поверхность супа из протертого шпината и думал: «Удивительное дело, близкие считают меня взбалмошным тираном, а Клару — кротким ангелом, тем не менее, мне бы никогда не пришло в голову подавать шпинатный суп в доме человека, который его ненавидит, а Клара уже столько лет с упорством, достойным лучшего применения, пытается накормить меня этой дрянью. Поразительно. Просто поразительно».
Малышки Ливингстон, надо сказать, взирали на своим тарелки с еще большим отвращением, к которому примешивались удивление и даже испуг. Их можно было понять: девочки видели шпинатный суп впервые в жизни. Мистер Бринкин решил, что обязан прийти им на помощь.
— Вам не нравится этот зеленый суп, лисички? — спросил он. — Тем не менее, это просто замечательный суп. Самый лучший в мире суп, если, конечно, использовать его по назначению.
Он взял салфетку, сложил ее пополам, загнул углы, еще раз сложил, страшным голосом прорычал: «Абракадабра!» — и аккуратно опустил белоснежный бумажный кораблик на гладкую поверхность зеленого шпинатного болота.
— В мире вообще нет плохих вещей, — назидательно сказал он. — Зато есть великое множество вещей, которые используются не по назначению. Вот, к примеру, этот суп. Если мы станем его есть, он покажется нам ужасным. Но посмотрите, какое красивое море из него получилось! Самое время отправиться в плавание.
Если бы ангел-Клара обладала способностью убивать взглядом, мистер Джи Кей Бринкин тут же упал бы замертво. Но, к счастью, она так и не выучилась этому чрезвычайно полезному фокусу, поэтому обошлось без жертв.
Кандидат в покойники, тем временем, смастерил и отправил в плавание второй кораблик. Лисички Ливингстон визжали от счастья. Их мать косилась на побледневшую от злости золовку, прикусив губу, чтобы не расхохотаться. Добродушный Джонатан заранее прикидывал, как будет мирить сестру с мужем, зато на лице Ларри читалось искреннее желание арестовать всех присутствующих, тут же выпустить под залог и немедленно выслать на Аляску в рамках программы защиты свидетелей. Артур вдруг оживился и сказал отцу:
— Погоди. Можно сделать еще красивее.
Оторвал треугольный лоскут от бумажной салфетки, наколол его на деревянную зубочистку, воткнул зубочистку в хлебную корку, и изящный парусник закачался на шпинатных волнах.
— Проект утвержден, с тебя еще три таких же, — кивнул отец. — Дети, вы запомнили, как это делается? — спросил он взволнованных лисичек.
Старшая и самая младшая девочки горячо закивали, их сестры, напротив, отрицательно помотали рыжими головками.
— Артур, будь добр, устрой мастер-класс для юных леди, — распорядился мистер Биркин. — Они должны покинуть наш дом опытными кораблестроителями. И будем считать, что с супом мы разобрались. Можно подавать настоящую человеческую еду.
Клара, опустив голову, разглядывала свою белоснежную скатерть. Скатерть дымилась.
* * *
— А теперь — фейерверк, — объявил мистер Бринкин, отодвигая тарелку с остатками вишневого пирога.
Лисички Ливингстон дружно заверещали от полноты чувств. Взрослые уставились на хозяина дома с нескрываемой тревогой. Никто не сомневался, что он вполне способен запустить петарду прямо из-под стола, а потом сурово отчитать всех присутствующих за неподобающее поведение за обедом.
— Да не здесь, на улице, — ухмыльнулся мистер Бринкин. — Когда Клара сказала, что приедут девочки, я подумал, что дети любят фейерверки, а до Дня Независимости еще далеко, поэтому я позвонил специалистам и обо всем договорился. Фейерверк состоится через полчаса, только для нас, в овраге за ясеневой рощей, поэтому одевайтесь, пошли. Здесь рядом.
— Я, с твоего позволения, останусь дома, — сухо сказала Клара.
— И речи быть не может! — с несвойственной ему горячностью воскликнул муж. — Один залп будет сделан специально в твою честь, и если ты останешься недовольна, я съем свою шляпу, а потом твои новые туфли, на закуску.
— Ну ладно, — удивленно согласилась Клара. — Если тебе кажется…
— Мне кажется! — твердо сказал мистер Бринкин. — Более того, я совершено уверен. Одевайся!
Несколько минут спустя вся компания стояла у парадных ворот, а мистер Бринкин взирал на них с крыльца с видом полководца.
— Ну что, вперед?…
— А ты так и пойдешь? В рубашке, без пиджака? — нерешительно спросила Клара. — Я знаю, что ты никогда не мерзнешь, но вид у тебя, прямо скажем, довольно странный.
Она уже приготовилась к долгому, изматывающему и совершенно бессмысленному спору, но муж неожиданно кивнул.
— Ты совершенно права. Дурацкий вид. Сейчас исправлюсь.
И он скрылся в доме.
— С ума сойти, — вздохнула Клара. — Сразу согласился. Впервые за двадцать лет. Заболел, что ли?
Несколько минут спустя она начала думать, что Джи Кей просто изобрел новый способ ей досадить. Надеть пиджак — секундное дело. Если одеваться очень тщательно, оглядывая себя со всех сторон в зеркале, чего ее муж никогда прежде не проделывал, можно уложиться в две минуты. Так нет же, теперь этот чертов засранец будет надевать свой чертов сраный пиджак чертовы сраные полчаса, исключительно ради удовольствия ей досадить.
Клара была слишком хорошо воспитана, чтобы сказать все это вслух. Но порой ей казалось, она думает так громко, что муж превосходно ее слышит. И если бы только он! Вот и сейчас брат Джонатан сочувственно ей подмигнул.
— Ну что ты дергаешься, сестренка. Это же наш Джи Кей. Как будто ты его первый день знаешь. Сейчас он появится на крыше и невозмутимо скажет, что случайно ошибся дверью. Или вывалится из окна гостиной, притворившись мертвецки пьяным. Или выведет из подвала школьный хор, исполняющий рождественские гимны. Или еще что-нибудь. Сюрприз, сюрприз!.. Да, я понимаю, что тебе изрядно поднадоели сюрпризы.
Клара только передернула плечами. «Наш Джи Кей», подумать только. Брат честно старался оставаться на ее стороне, но она видела, что с годами ему все труднее скрывать возрастающую симпатию к зятю.
Так прошло еще четверть часа. Клара злилась, Джонатан с нетерпением ждал сюрприза, Ларри с досадой смотрел на часы, Артур, который так и не успел сделать вожделенный эскиз, напряженно вглядывался в разноцветные маки, полыхающие перед его внутренним взором, выводок лисичек Ливингстон, включая маму Майру, решил развлечься игрой в пятнашки и теперь с азартными воплями носился вдоль забора.
— Надо бы все-таки поторопить его, — наконец сказал Ларри. — Сам затеял этот фейерверк, а теперь тянет время. Опоздаем, все пропустим. Мне, положим, все равно, а вот дети…
И тут небо над их головами с грохотом взорвалось изумрудно-зелеными, как недоброй памяти шинатный суп, сияющими брызгами. Тут же последовал новый залп, алые огни смешались с зелеными, и, стремительно лиловея, с шипением посыпались на землю.
— Джи Кей говорил, фейерверк будет в овраге, за рощей, а стреляют где-то совсем рядом, — заметил Джонатан.
— Ну а чего еще от него ждать? — пожал плечами Ларри. — Лично я с самого начала был уверен, что мы пойдем куда угодно, только не к оврагу.
В небе, тем временем, происходили поразительные вещи. Жалкая бледная звездочка стремительно разрасталась в огромную огненную спираль; вскоре она погасла, уступив место ультрамариновому дракону, а тот, в свою очередь, превратился в сияющее ярко-алое сердце, которое, миг спустя, разлетелось на несметное число кровавых брызг. Лисички Ливингстон онемели от восторга, чего с ними никогда прежде не случалось.
— Какое сердце! Это, наверное, и был тот самый специальный фейерверк для тебя, Клара, — Джонатан улыбался до ушей.
Клара пожала плечами. Сердце в небе — что за немыслимая пошлятина. Даже для Джи Кея чересчур. А братец — сентиментальный болван, каких еще поискать.
— А дядя Джи Кей сейчас в Волшебной Стране, — шепотом сообщила матери старшая из лисичек. Остальные девочки улыбались до ушей. Перспектива долгой разлуки с любимым дядюшкой их явно не огорчала.
— Почему вы так думаете? — спросила Майра.
— А он говорил, что когда уйдет в Волшебную Страну, мы увидим в небе синего дракона. Это значит, что у него все получилось, — объяснила дочь. Сестры подкрепили ее слова дружными кивками.
— Очень хорошо, — сказала Майра. — Но сперва надо проверить, может быть он все-таки дома? Некотрые люди проводят в Волшебной Стране один час, а возвращаются через сто лет. А некоторые — наоборот. И никогда заранее не знаешь…
«Господи, — подумала она, — вот смеху будет, если Джи Кей действительно исчез!» Однако смешно ей вовсе не было. Скорее жутковато, как в самом начале страшного сна, когда еще ничего особеного не происходит, но уже ясно, что дело плохо, и лучше бы проснуться прямо сейчас.
— Я все-таки схожу за Джи Кеем, — Джонатан не мог слышать, о чем шептались его девочки, но тревога Майры передалась ему, так с ними часто случалось.
— Я с тобой, — сказал Ларри. «Мало ли что», — хотел добавить он, но благоразумно прикусил язык. Чего зря пугать Клару.
— И я, — встрепенулся Артур.
Честно говоря, он просто решил воспользоваться предлогом и добраться наконец до своей комнаты, где лежали вожделенные цветные карандаши. Не видать ему покоя, пока он не нарисует эти чертовы маки, зато потом сразу отпустит, и можно будет заняться другими делами, например, зайти в интернет и еще пару часов побродить по сайтам интересующих его учебных заведений, понять, что требуется для поступления, и сколько у него осталось времени на подготовку. По идее, только об этом и надо сейчас думать, а не о дурацком эскизе, который вряд ли когда-нибудь пригодится, но тут уж ничего не поделаешь, сперва эскиз, потом все остальное. Артур хорошо знал это свое дурацкое свойство и в глубине души ужасно им гордился, полагая такую одержимость отличительным свойством всякого настоящего художника.
* * *
— И эти пропали, — раздраженно заметила Клара несколько минут спустя. — Что они там делают? Пьянствуют, запершись в кладовой, пока мы тут мерзнем?
— Пошли в дом, — предложила Майра. — Фейерверк, вроде, закончился.
И в этот момент небо словно бы раскололось пополам — такой оглушительный грохот сопровождал появление в небе гигантской бабочки, составленной из множества разноцветных огней. Какое-то время она трепыхалась, изменяя цвет и форму крыльев, но постепенно побледнела и с обреченным шипением рассыпалась, запорошив пурпурным пеплом далекий горизонт.
— Я не знаю и знать не хочу, для кого было то дурацкое сердце, — сухо сказала Клара. — Потому что для меня была вот эта бабочка. Теперь все более-менее понятно.
— Бабочка — для меня! — вмешалась одна из лисичек. — Потому что у меня есть карнавальный костюм бабочки, красные крылышки и шапочка с усиками. Для меня!
— Как скажешь, дорогая, — равнодушно согласилась Клара. — Пусть будет для тебя.
— Ты сердишься? — Мягко спросила Майра. — И что тебе понятно? Бабочка — это плохо? Почему?
— У меня, видишь ли, фобия, — Клара перешла на шепот. — Ненавижу этих крылатых тварей, даже на картинке видеть не могу. И Бринкин прекрасно это знает.
Майра открыла было рот, чтобы сказать: «Наверное он просто хотел показать тебе, что все наши страхи столь же недолговечны, как эта бабочка — сверкнула, громыхнула и погасла, нет ее, и больше не будет», — но решила, что лучше промолчать. И пошла в дом.
Как и предполагала Клара, мужчины — Ларри и Джонатан — действительно были в кладовой. Но вместо того, чтобы пьянствовать, внимательно разглядывали дверь черного хода, ведущую в сад.
— Что-то случилось? — с порога спросила Майра.
— Мы не можем найти Джи Кея, — Джонатан развел руками. — Очень уж хорошо он спрятался.
— Или просто вышел из дома, — пожала плечами Клара. — Например, через эту дверь. Или из гостиной на веранду, а оттуда — в сад. Или из любого окна, он же лазает как обезьяна, вы не знали? Вариантов много.
— Конечно, ты права, — как-то чересчур поспешно согласился Ларри.
— Только одна проблема, — почти виновато вставил Джонатан. — Все окна заперты изнутри, мы уже смотрели. И дверь на веранду — тоже, на задвижку. И даже эта — на крючок. Не очень понятно, как он мог выйти.
— Ну хоть какая-то интрига, — вздохнула Клара. — Пойду, пожалуй, сварю кофе на всех. А девочкам — какао… Не нужно мне помогать, Майра. Прости, дорогая, я просто хочу собраться с мыслями, а для этого лучше побыть одной.
По гостиной с воплями носились маленькие лисички. Посреди этого хаоса восседал Артур с ноутбуком на коленях и такой довольной физиономией, что Майра на него почти рассердилась.
— Ты вообще в курсе, что твой отец пропал? — спросила она.
Артур улыбнулся еще шире.
— Пропал? Кто угодно, только не отец. Не такой он человек. Это все равно что сказать, будто луна пропала, заметив, что ее нет на небе. А она никуда не пропала, просто нам ее не видно, потому что новолуние, или затмение, или еще что-нибудь. Но луна-то при этом по-прежнему где-то есть и чувствует себя превосходно. А нам следует брать с нее пример. И не дергаться по пустякам.
— Так ты знаешь, где Джи Кей? — Майра перешла на заговорщический шепот.
— Понятия не имею. Но в чем я совершено уверен, так это в том, что он в полном порядке.
— Пожалуй, ты прав, — подумав, согласилась Майра. — Я тоже не могу представить Джи Кея в беде. Кстати, девочки совершенно уверены, что он в Волшебной Стране, представляешь? Он им, оказывается, заливал, что туда собирается. И обещал послать весточку в виде синего дракона. И ведь прислал. Ты же видел тот фейерверк?
— А, ну так это, наверное, специально для них спектакль, — почти беззвучно сказал Артур. — Тогда он не объявится, пока вы не уедете домой. А завтра зайдет к вам в гости с подарками, расскажет девчонкам, как гостил у фей, так и будет, попомни мои слова, — и он снова уткнулся в компьютер.
* * *
Он, конечно же, все продумал заранее. Просторная куртка и спортивные штаны, грязные, как помыслы одинокого педофила, давным-давно лежали в кладовой, среди промасленной ветоши и прочего хлама, натащенного сюда несколькими поколениями садовников и шоферов. Все это мистер Бринкин быстро надел прямо поверх брюк и рубашки — лохмотья они и есть лохмотья, никто не ждет, что тряпье будет элегантно облегать фигуру. Не разуваясь, сунул ноги в огромные тряпичные бахилы на резиновой подошве, которые еще в прошлом году выменял на полбутылки виски у какого-то бродяги в придорожной закусочной, за пять, что ли, сотен миль от дома. Там же, в груде тряпья, отыскал дурацкую шапку с козырьком, способную изменить до неузнаваемости даже самое примечательное лицо. Критически оглядел свое отражение в дверном стекле, остался доволен и дружески ему подмигнул.
— Привет, Джингл-Ко, — сказал мистер Бринкин своему зазеркальному двойнику. — Как же я по тебе скучал!
— Хорош копаться, — ответил он себе высоким, ломким, почти мальчишеским голосом. — Пошли уже отсюда, пока не застукали.
Джингл-Ко открыл дверь черного хода, установил крючок в вертикальной позиции, вышел в сад и коротким, резким, многократно отрепетированным движением захлопнул дверь, одновременно с силой ударив ладонью по косяку. Стук слился с грохотом фейерверка. Крючок послушно упал в петлю. Джингл-Ко удовлетворенно кивнул и неторопливо направился к задней калитке. Дождя давно не было, так что наследить он не боялся, а в возможность появления полицейских с собаками не слишком верил. «Во всяком случае, не сегодня, — думал он. — И не завтра. С моей репутацией можно хоть на год исчезнуть, все будут думать, что это в порядке вещей. И, к тому же, такое облегчение!»
Когда он вышел за ограду, в небе над его головой как раз полыхал синим пламенем дракон, специально, за двойную плату заказанный у пиротехников, на радость лисичкам Ливингстон.
Теперь бывший мистер Джи Кей Бринкин выглядел как безобидный бродяга, слишком грязный, чтобы пробуждать милосердие, слишком жалкий, чтобы вызывать агрессию. И все же был предельно осторожен, выбирался из пригорода тщательно продуманным маршрутом, по самым темным закоулкам и чужим задворкам, прятался от немногочисленных прохожих за мусорными мешками и братски обнимался с огородными пугалами. При первой же возможности свернул с дороги в лес, и уже под утро добрался до сгоревшего чуть ли не полвека назад охотничьего домика, в уцелевшем погребе которого заблаговременно припрятал рюкзак с одеждой, спальный мешок, небольшой запас продовольствия и двести долларов мелкими купюрами. На дорогу этого должно было хватить с лихвой, а больше ничего и не требовалось. Даже черные английские сигареты с золотым ободком были теперь без надобности: в отличие от мистера Бринкина, Джингл-Ко не курил.
* * *
Полтора часа спустя Майра, Джонатан и девочки все-таки поехали домой, Артур взял под мышку ноутбук и отправился в свою комнату, а Клара и Ларри остались в гостиной.
— Ты, пожалуйста, не расстраивайся, — осторожно сказал Ларри. — Уверен, с ним все в полном порядке. Не понимаю, как он вышел из дома, но ты же знаешь Джи Кея.
— Я не расстраиваюсь, я сержусь. Все это выглядит как совершенно ослепительное свинство. Как-то слишком, даже для Бринкина. Перебор. Еще эта гнусная бабочка…
— Какая бабочка?
— Последний фейерверк. А, ты не видел. Неважно.
— Послушай меня внимательно, Клара, — после некоторых колебаний произнес адвокат. — Джи Кей, конечно, меня придушит, если выяснит, что я тебе все разболтал, но мне кажется, ты должна знать.
— Какую еще пакость он затеял? Подготовил бумаги для развода? Придумал, как оставить меня без гроша?
— Вовсе нет. Скорее наоборот. В течение последних месяцев Джи Кей проделал ряд довольно странных, на мой взгляд, операций. Не буду углубляться в подробности, суть в том, что он аккуратно, не привлекая к себе внимания, избавлялся от своего бизнеса. Большую часть освободившихся средств он перевел на твои счета. Кое-что досталось Артуру, сегодня перед обедом я как раз вводил мальчика в курс дела. Кое-что он отложил для племянниц, в подарок к совершеннолетию. Но все это незначительные пустяки по сравнению с твоим нынешним состоянием. Ты удивлена? Я, честно говоря, тоже. Не знаю что и думать.
— Зато я прекрасно знаю, что думать, — внезапно осипшим голосом сказала Клара. — Понятия не имею, как он выбрался из дома и куда потом делся, но мы его больше не увидим, Ларри, помяни мое слово. Никогда.
— Уверен, ты ошибаешься, — возразил адвокат. Однако особой уверенности в его тоне не было.
— Давай-ка лучше выпьем, — вздохнула Клара. — За Джи Кея, чтобы ему пусто было. Очень благородно с его стороны: сперва осточертеть мне как следует и только потом исчезнуть. Настоящий рыцарь. Я его недооценивала.
— В любом случае, если завтра он не объявится, придется сообщить в полицию, — сказал Ларри, принимая из ее рук бокал. — А то хороши мы будем, человек пропал, а мы не чешемся…
— Да уж, придется, пожалуй. Хотя Джи Кей этого бы не одобрил.
* * *
Вмешательство полиции, как и следовало ожидать, не принесло ничего, кроме дополнительных волнений. Следователь с первого взгляда невзлюбил откровенно равнодушную к судьбе мужа Клару, ее малахольного братца, смазливую ирландскую невестку, долговязого сына в недопустимо розовых джинсах и, в особенности, «мутную рыбу» адвоката. Он был совершенно уверен, что эта подозрительная компания, сговорившись, прикончила беднягу Бринкина, но не мог предъявить начальству ни мертвого тела, ни даже мало-мальски внятных мотивов предполагаемого преступления. Ситуацию спасла открытка с видом ночного Парижа, отправленная, впрочем, судя по штемпелю, из Рио-де-Жанейро, примерно через сутки после исчезновения мистера Бринкина. Надпись на открытке гласила: «Мне хорошо, чего и вам желаю». Экспертиза подтвердила, что почерк принадлежит пропавшему, после чего сконфуженный следователь с нескрываемым облегчением отправил дело на полку — до выяснения новых обстоятельств.
Вообще-то Ларри Кроу прекрасно знал, что именно в Рио у Бринкина полно деловых партнеров и просто приятелей; любой из них мог бы отправить заранее подписанную открытку в указанный день, но адвокат благоразумно оставил эту информацию при себе. Ситуация, когда человека, который хочет скрыться, ищут люди, отнюдь не жаждущие его отыскать, представлялась Ларри совершенно абсурдной. Он не желал в этом участвовать.
* * *
Питейные заведения, известные как немаловажная часть современной городской культуры под обобщающим названием «бар на городской окраине», делятся на несколько категорий. Есть бары, в которые просто заходят, полагая их чем-то вроде продолжения собственной гостиной. Бывают бары, куда заглядывают специально за новыми впечатлениями и знакомствами. Некоторые бары посещают, чтобы почувствовать себя героями; их не следует путать с заведениями, куда отправляются нерешительные самоубийцы, в тайной надежде на быструю, легкую смерть. А есть бары, куда начинают ходить только окончательно махнув на себя рукой. Атмосфера там, как нетрудно догадаться, самая умиротворяющая.
Бар «Дом койота», расположенный на окраине городка Нью-Хуанито, в семи милях от мексиканской границы, по всем признакам, принадлежал к последней категории. Столы и стулья были уже недостаточно хороши, чтобы их можно было предложить в качестве временной обстановки каким-нибудь несчастным погорельцам, но еще не настолько стары, чтобы заинтересовать археологов. Оконные стекла были выбиты так давно, что даже старожилы не могли припомнить, что послужило причиной катастрофы: смерч, перестрелка, или просто пылкая ссора влюбленных. Одноразовые картонные тарелки мыть, конечно, никто не порывался, с них просто стряхивали крошки и снова пускали в дело. Единственный целый, без единой трещины стакан был личной собственностью владельца и хранился под замком на тот случай, если Жирному Джеку придет охота посетить самое безнадежное из своих предприятий. Последний раз это случилось лет пять назад; все остальное время в «Доме койота» безраздельно хозяйничал Белый Хакон. Мать его была шведкой, отец — не то вождем шошонов, не то прямым потомком последнего ацтекского жреца, не то просто бездомным мексиканским бродягой. Хакону нравились все версии, и он с удовольствием их чередовал, а иногда сообщал интересующимся одновременно. Интересующихся, впрочем, находилось немного — гораздо меньше, чем постоянных клиентов, для подсчета поголовья которых вполне можно было обойтись пальцами на руках.
От своих шведских предков Хакон унаследовал бледно-голубые глаза и когда-то рыжие, а теперь соломенно-желтые волосы; индейский вождь, мексиканский бродяга и ацтекский жрец наделили его темно-красной кожей и надменым профилем, уродливым, как иллюстрации к майанским кодексам. Возраст его был одной из немногих неразрешимых загадок, возбуждавших любопытство жителей Нью-Хуанито. Городские патриархи утверждали, будто его мать-шведка умерла от старости еще в ту пору, когда их бабки готовились к свадьбам, остальные делали вид, будто не верят в эту чушь, но про себя думали: всякое бывает, кто его разберет, этого белоглазого, пришел невесть откуда, поселился в хижине давным-давно умершей сумасшедшей старухи, такой же белоглазой, как он сам, и вот, с тех пор прошло уже тридцать с лишним лет, а Хакон все тот же, стоит за стойкой в «Доме койота», улыбается, вроде, приветливо, а все-таки лучше с ним не связываться, все это знают.
В тот день Белый Хакон, как всегда, нес вахту в «Доме койота». Дело шло к полудню, и посетителей в баре не было. В этом время суток их и быть не могло. Поэтому за прилавком Хакон стоял на голове и развлекался созерцанием изумрудных, алых и черных языков пламени, плясавших под его опущенными веками. Это зрелище никогда ему не надоедало.
Услышав скрип расшатанной половицы у входа, бармен неторопливо изменил положение в пространстве, с достоинством выпрямился, положил кулаки на стойку, подбородок — на кулаки и адресовал посетителю самую приветливую из своих фирменных улыбок, ту самую, от которой шарахались не только пьяные подростки, но и видавшие виды пожилые водители грузовиков.
Но посетитель только широко улыбнулся в ответ.
Человек, переступивший порог «Дома Койота», был, можно сказать, негативной копией мистера Бринкина. Солнце до черноты опалило его бледную кожу и выбелило каштановые волосы. Еще светлее была многодневная щетина, без пяти минут борода, которая, удивительным образом, делала своего владельца не старше, как это обычно случается с бородачами, а гораздо моложе.
— А, — сказал Белый Хакон. — Да это же Джингл-Ко. Где тебя носило?
— Я выполнил твое задание, Хакон, — объявил гость. — Все сделал и, как видишь, вернулся.
— Задание? — флегматично спросил бармен. — Какое задание? Я посылал тебя за консервированной фасолью? Или просил увести корову у Люси Лей? Или отправил сторожить камни в Долине Смерти, чтобы не расползались куда попало? Что-то я запамятовал. Давно дело было. Лет двадцать назад.
— Двадцать два года, — уточнил Джингл-Ко. — Ровно двадцать два, день в день. Помнишь, я сказал, что хочу у тебя учиться, а ты сказал, что это не такое простое решение, как может показаться, потому что тогда придется все бросить и идти до конца, а я сказал, не вопрос, было бы что бросать, а ты сказал, вот именно, для того, чтобы все бросить, надо хоть что-то иметь, а пока несерьезный разговор, а я сказал — ну и ладно, подумаешь, вот увидишь, заработаю кучу денег, построю дом, заведу семью, а потом все брошу и приду к тебе, а ты сказал, вот тогда и поговорим, а я…
— Все, хватит. Остановись. Ну и зануда ты, Джингл-Ко, — ухмыльнулся бармен, доставая из-под стойки грязный картонный стакан. — Хочешь колы?

Innuendo

– Предположим, апельсин ходит как ферзь, – сонно говорит Кэт, катая пахучий оранжевый шар по столу. – Вот как хочет, так и ходит. Например, в твою тарелку. Или вообще на пол. Но не тут-то было! Я его – ррраз! – и поймала. И теперь съем. Игрок съедает своего ферзя, как лиса колобка. Ам! Беспрецедентное событие. Я – великий шахматист. Никем не понятый гений. И у меня самый вкусный в мире ферзь. Почистите мне его, пожалуйста, люди добренькие, помогите кто чем может. Я так устала, что уже практически не местная. И сама не своя. У меня пальцы в косу заплетаются.

– Да вижу, – вздыхает Бо. – Ты же сидя спишь. Отвезти тебя домой?

– Меня отвезти домой, – сладко зевает Кэт. – Меня еще как отвезти! И привезти. Причем именно домой. Но не прямо сейчас. Хочу еще немножко поспать сидя. И посмотреть сон про всех вас. Такой хороший сон! Я ужасно соскучилась.

– Работа тебя доконает, – говорит Маша, протягивая Кэт очищенную половину апельсина и принимается за оставшуюся часть. – А я тебя сразу предупреждала, что в этот милый журнальчик лучше не соваться. Когда о редакции доподлинно известно, что рабочий день там начинается в девять, потому что «так положено», да еще со штрафами за опоздание, а заканчивается в лучшем случае тоже в девять, потому что «номер горит», причем горит он как костры инквизиции, весь месяц напролет, а не последние три дня перед сдачей, как у всех нормальных людей – это, по-моему, равносильно надписи «Не влезай, убьет». А ты как персонаж тупого ужастика, которому весь зрительный зал хором кричит: «Не сворачивай в сумерках на лесную дорогу, не ночуй в гостинице под названием «Черный Проклятый Дом», труп на пороге твоей комнаты – это не обычное недоразумение, нет-нет-нет!» – а он все равно жизнерадостно прет в самое пекло вместо того, чтобы бежать без оглядки, осеняя себя крестом трижды в секунду.

– Вот именно, – кивает Бо. – Я ей каждый день говорю, что…

– Ты мне каждый день говоришь, – сонно соглашается Кэт. – И все правильно говоришь. Я бы на твоем месте примерно то же самое говорила. Но этот «Черный Проклятый Дом» оказался таким замечательным местом! Во-первых, делать журнал, за который не стыдно, по нашим временам немыслимая роскошь. Все равно что к Маргарите на свидания бегать, ни единой души Мефистофелю так и не продав. А во-вторых, там же натурально заповедник гоблинов. В смысле, совершенно прекрасных придурков – таких же как я, только еще хуже. В смысле, круче. Не знаю, как до сих пор без них жила. По утрам просыпаюсь в семь. Если по уму, надо бы еще раньше, но тогда я просто сдохну. Я, конечно, и так сдохну, но не сразу. А немного погодя. Так вот, просыпаюсь каждый божий день в семь утра – это я-то! Ненавижу все живое. Хуже зомби, потому что меня даже чужие мозги в этот момент не интересуют. Ни за что не стану такую гадость жрать. Только кофе, да и то скорее от отчаяния: и так все плохо, а тут еще полную кружку вот этого горького черного залпом, как пулю в висок. И пока бреду на кухню, проклиная все сущее, вдруг вспоминаю, ради чего поднялась. Что сначала, конечно, все будет плохо, потому что кофе горький, вода мокрая, а еще одеваться – Господи, как я же ненавижу одеваться, хоть в одежде спать ложись, чтобы одной пыткой с утра меньше. А впереди еще метро – без комментариев, мы все понимаем, что это такое. Но потом-то, потом! Потом я все-таки приду на работу, и там будут все мои прекрасные придурки. Танька, Ваня, Салочка, Морковна. И Лев Евгеньевич, если очень повезет, выйдет из кабинета к нам пить кофе. И кааак начнет свои байки рассказывать…
– Кто-кто тебе байки рассказывает? – изумленно переспрашивает Веня. – Что за Лев Евгеньевич? Это Крамский, что ли? Я с ним пять лет в «Новостях» проработал. Чудовищный зануда. И вообще чудовище. Вида ужасного, к тому же.

– Ну так, наверное, ему с вами было скучно. А с нами интересно, – пожимает плечами Кэт. – Вот он и пошел байки травить. Любой нормальный человек – переменная, а не константа. А то бы застрелиться можно было.

– Ну, не знаю. Нормальный человек может и переменная, а у Крамского на лбу написано, что он константа. И послан человечеству в наказание, уж не знаю за что. Может, как доплата за Содом и Гоморру? В Небесной Канцелярии подбивали баланс, поняли, что огонь и сера – это было недостаточно сурово, и быстренько отправили на землю Крамского. Но почему-то не на берега Мертвого моря, а в Москву. Промахнулись, что ли?.. Слушай, а мы точно говорим об одном и том же человеке?

– Понятия не имею, – сонно улыбается Кэт. – Но все-таки фамилия, имя, отчество, профессия. Многовато для совпадения. Да брось ты, в самом деле. Может, у человека просто плохой период в жизни был, когда вы вместе работали. А теперь все прошло. Он правда прикольный. И между прочим, бывший художник-авангардист. При советской власти это был такой экстремальный спорт, для самых безбашенных. Он к памятникам Ленину ангельские крылья приделывал – самодельные, из марли на каркасе. И картины рисовал – египетские мумии в пионерских галстуках, рабочие с картофелем вместо лиц, члены Политбюро парят ноги в тазиках, а глаза у всех светятся таким инопланетным белым огнем. А когда СССР развалился, и все разрешили, бросил это дело – стало неинтересно. Вот тебе и зануда.

– Ну ты даешь, – восхищенно вздыхает Веня. – Крамский! Клеит ангельские крылья памятникам! Мумии в галстуках, картошка, ноги в тазиках. Вот это импровизация! Что у тебя в голове делается, дорогой друг?

– Голова головой, а ты погугли, – пожимает плечами Кэт. – Про свои картинки он нам не рассказывал, я их сама нашла на сайте какой-то американской галереи. Или немецкой? Один черт.

* * *

– Слушай, а что за байки Крамский вам травит? Я же Левгеньича тоже немножко знаю. И, честно говоря, совершенно не могу вообразить его выступление в этом жанре.

– Ннннуууу… Да черт его знает, – зевает Кэт. – Такой, понимаешь, экзистенциальный поток сознания, пока слушаешь, просто ах, а потом хрен перескажешь.

Диспозиция теперь такова. Бо сидит за рулем, Кэт лежит на заднем сиденьи, прикидывая, что делать с ногами, которые внезапно стали слишком длинными и не помещаются никуда. Хоть в окно их высовывай. А кстати, это мысль.

– Ты что творишь?

– Да вот, подумала: у меня такие прекрасные новые сапоги. Надо бы воспользоваться случаем и показать их всему городу. При бледном свете фонарей, например.

– Не стоит, – мягко говорит Бо. – Предположим, сегодня неподходящий для этого лунный день.
– Аргумент, – вздыхает Кэт. – Ладно, тогда поехали побыстрее. Потому что я тут у тебя совершенно не помещаюсь – так, чтобы лежать. А не лежать бессмысленно. Зачем тогда вообще жить, если усталому человеку прилечь нельзя?

– Бедный ты мой усталый человек. Слушай, а они все действительно такие кайфовые, как ты рассказываешь?

– Кто – они? Сапоги? Еще бы! Все два.

– Да ну тебя. Твои коллеги. Включая эту всклокоченную рыжую тетку, которая сидит у окна – как ее? Морковна? Ну, которая начала орать, когда я за тобой зашел. Что-то она мне как-то совсем не понравилась. Я дурак? Чего-то не понимаю?

Кэт не отвечает, потому что спит. И будет спать до самого дома, пока худосочный Бо не предпримет очередную провальную попытку вынуть ее из машины и отнести на руках хотя бы до подъезда. Потому что на пятый этаж без лифта – это уже перебор, даже с точки зрения благородного рыцаря, чья дама сердца весит, скажем так, несколько больше, чем два пакета с едой из супермаркета, с которыми он обычно вполне неплохо справляется.

– Ой, нет-нет-нет, уронишь, я сама, – сонно смеется Кэт и выбирается из машины, а потом они идут, обнявшись, сквозь синюю гущу тьмы, слегка разбавленную топленым молоком фонарей.

* * *

– Понимаешь как, – внезапно говорит Кэт, остановившись на лестничной площадке между третьим и четвертым этажом. – Та же Морковна, кажется, вообще никому кроме меня не нравится. Зато она – поэт, причем настолько странный и сложный, что даже не могу сказать, хороший ли. Но какая разница, все поэты зачем-то нужны, иначе бы их не было. Особенно Морковны, с таким характером, как у нее без дюжины ангелов-хранителей среди людей не выжить. Совершенно не важно, нравится она тебе или нет. И все остальные. Ты же с ними не работаешь. А я работаю. Целыми днями в одном помещении сижу. И кофе вместе пьем, и обедать ходим. Что, впрочем, пустяки. Важно, что журнальчика нашего распрекрасного не будет, если мы не станем одним целым – на то время, пока его делаем. Больше, чем пресловутой «командой», натурально одним существом, с ясной целью и твердым намерением. Не могу же я вот так, с утра до ночи с какими-нибудь скучными придурками одним существом становиться. И поэтому они – кайфовые. Буквально лучшие люди на земле. Я так решила. Мое слово твердо. И знать ничего не желаю.

– Ничего себе постановка вопроса. – Бо озадаченно качает головой.

– Ну а как еще. – Кэт снова сладко зевает. – Это же моя жизнь. Как скажу, так и будет. Собственно, уже есть.

* * *

– А Крамский, между прочим, действительно совершенно офигительный тип, – сонно бормочет Кэт, наматывая на себя оба одеяла. – Хоть и с прибабахом. Ну а кто без? Я же правда его картинки в Интернете нашла. И еще почитала воспоминания друзей юности, сейчас многие о тех временах пишут. По всему выходит, Крамский наш очень крутой чувак был. А значит, и остался. Такие штуки – они же никуда не деваются. Они всегда навсегда.
* * *

– Тихо, – говорит Лев Евгеньевич, – помолчите, пожалуйста.

«Если, конечно, уровень вашего примитивного сознания позволяет контролировать речевой аппарат хотя бы на протяжении нескольких минут, в чем я, по правде говоря, сомневаюсь», – эту, вполне обычную в его устах фразу шеф-редактор почему-то произносит про себя. Будем считать, по причине лирического настроения, наступившего столь внезапно, что Лев Евгеньевич пока не понимает, что с этим следует делать. И как себя вести. Ему хочется плакать и одновременно скакать на одной ножке. И еще – кого-нибудь обнять. А это уже, будем честны, ни в какие ворота.

Лев Евгеньевич прислоняется лбом к холодному стеклу. За окном идет снег, который он ненавидит с детства, с тех самых пор, когда родители привезли его из Ташкента в Москву и сказали: «Теперь наш дом здесь». И даже толком не потрудились объяснить столь нелепый выбор нового места жительства. Ужасно тогда на них обиделся. И зиму невзлюбил. И вот она опять началась. Что вполне закономерно, как-никак, на дворе середина ноября. «Удивительно другое, – думает Лев Евгеньевич, – какого черта я этому рад?»

И открывает окно. И свешивается наружу – не по пояс, конечно, но все-таки изрядно, так что у рыжей Таисьи Марковны начинает кружиться голова, она отворачивается и пропускает дивное зрелище: грозный, вечно угрюмый шеф, человек-футляр для хранения самого злого в мире языка, высовывает этот самый язык и ловит на него снежинки – одну, другую, третью.

– В детстве у меня был друг Сашка, – говорит Лев Евгеньевич, вероятно, под воздействием этого психотропного средства, иных объяснений у его подчиненных нет. – И мы с ним мечтали стать полярниками. Надо же, я только что вспомнил! Причем не просто мечтали, а готовились к походу на Северный полюс. Идея, ничего не скажешь, смелая – с учетом того, что жили мы тогда в Ташкенте. И снег видели только в кино. Нам говорили, что он холодный, как мороженое, но поверить в это было непросто. Такое абстрактное знание, совершенно неприменимое в практической жизни. Однако из кинофильмов мы твердо уяснили, что по снегу передвигаются на санках. И стали их строить. И даже построили нечто – не санки, конечно, а, можно сказать, платоновскую идею санок, по крайней мере более предельного обобщения я и вообразить не могу. Думаю, наши санки и по снегу особо не скользили бы, потому что вместо нормальных полозьев у них была идея полозьев. Платоновская, конечно же. Какая еще. Но мы как-то умудрились нагрузить эти санки доверху и дотащить их по тротуарам почти до самой городской окраины, где они все-таки развалились, и мы остались на груде обломков с охапкой отцовских свитеров и семью банками консервов – по нашим расчетам этих припасов должно было хватить до самого полюса, штурм которого, увы, не удался. Или все-таки удался? Просто растянулся во времени. Выходили мы из Ташкента, и что же? Сашка сейчас живет в Эдмонтоне, на самом севере Канады. А я – тут, в Москве. Результат не блестящий, до Сашки мне далеко, но все-таки почти полпути я уже проделал. А жизнь все еще впереди, по крайней мере некоторая ее часть… Внимание, вопрос: зачем я вам все это рассказываю? Правильный ответ: понятия не имею. Кажется, мне просто надоело прикидываться вашим начальником. Что, впрочем, не отменяет того факта, что ваша тоскливая возня с Масоалой должна триумфально завершиться хотя бы к пяти, а не за полчаса до полуночи. Спасибо за внимание.

И, не обращая внимания на округлившиеся глаза и приоткрывшиеся рты сотрудников, возвращается в кабинет.

* * *
– Отлично, – говорит Кэт, – просто отлично. Ну а как еще, по-твоему, мы можем жить?

– Да как угодно можете, – смеется мама Тами. – Вы у меня в этом смысле вполне всемогущие.

– Именно! – радуется Кэт. – Но мы же не просто всемогущие. Мы еще и умные! Поэтому из всего доступного нам многообразия возможностей выбрали самую простую и приятную: отлично жить. Даже удивительно, что ты сомневаешься.

– Это все из-за вашей квартиры. Ты же знаешь, я невзлюбила ее с первого взгляда. Ненавижу эти советские хрущевки, сама в такой выросла и счастлива там не была. И теперь думаю: ну как в такой гнилой норе можно «отлично жить»? И подозреваю неладное. Например, что кто-то из вас уже давно сидит без работы, и вы просто не можете позволить себе жилье получше. И конечно, ничем не могу помочь, зато исправно морочу тебе голову. Прости.

– На самом деле имеешь полное право, – говорит Кэт. – Ты у меня и так какая-то подозрительно вменяемая. У всех мамы как мамы, истерят с утра до вечера, требуют, чтобы все немедленно стало как им хочется, ничего слушать не желают. А ты как с другой планеты, даже внуков срочно не требуешь. И не приезжаешь внезапно раз в неделю с проверкой, хорошо ли мы чистим унитаз. Я, знаешь, даже рада, что ты прикопалась хотя бы к нашей квартире. Появляется надежда, что ты все-таки нормальная живая человеческая мама со своими причудами, а не безупречно функционирующий андроид, какая-нибудь экспериментальная модель Нексус-шестьдесят девять, которая всем хороша, но в любой момент может выйти из строя. И где тебя тогда чинить? Борька даже с утюгом через раз справляется, а я вообще технику только ломать умею, ты в курсе.

– Ну, если ты так ставишь вопрос, я могу еще к чему-нибудь прикопаться, – оживляется мама Тами. – Просто ради твоего спокойствия. Например, к твоей прическе. Или к количеству серег в каждом отдельно взятом ухе. Или начать ныть, что вам с Борей давно пора расписаться… Ох нет-нет-нет! Не пойдет. Чем такой дурой, лучше уж андроидом. Прости, детка. Я тебя подвела.

– Да ну, все нормально. Стонов из-за квартиры вполне достаточно. Потому что любой нормальный андроид с хорошими электромозгами не нашел бы, к чему тут придраться. Не где-нибудь на краю земли, а в Бабушкине. И до метро всего десять минут пешком, а не полчаса автобусом. Выходишь ночью на балкон, вокруг тихо и соснами пахнет – как будто за городом… Ну хрущевка, да. И не ремонтировали ее лет двадцать, в лучшем случае. Так она и стоит соответственно. Четверть нашего общего дохода, а не половину, как могло бы быть. Представляешь, как приятно прокучивать разницу? И хозяйка отличная – ну, ты же сама ее видела. Это, между прочим, огромное везение, все вокруг на своих лэнд-лордов жалуются, прям волком воют, кого не послушаешь, так хоть на улице в палатке живи, лишь бы с московскими квартировладельцами не связываться.

– Ну да, видела я ее. – Мама Тами упрямо наклоняет голову, словно собралась бодаться с сидящей по ту сторону монитора дочкой. – Анна Петровна, как Анна Петровна. Типичная Анна Петровна, и этим все сказано. Бывшая училка, да? Младших классов. У нее на лице написано: «Мама мыла раму».

– А также Кришну и Вишну, – смеется Кэт. – Я уже поверила, что ты не андроид, прекращай стараться. Никакая она не училка. А вовсе даже медсестра на пенсии. Но штука вообще не в этом. А в том, что она копит деньги на кругосветное путешествие.

– Чего-чего?
– На кругосветное путешествие, – торжествующе повторяет Кэт. – Ну или тричетвертисветное, как получится. Это же не только от нее зависит, надо, чтобы еще и все нужные визы дали. С Австралией вполне может получиться пролет. И с Штатами; впрочем, тут проще, можно обойтись одной Латинской Америкой. Тем более она даже интереснее…

– Катька! Ты что, серьезно?

– Ну да. А что такого? Почему нет? Она же не на самокате собирается весь мир объехать. А как нормальный человек – поездами, автобусами. Ну, самолетами, когда без них не обойтись. А может, и по морю, это она еще не решила. Просто не знает, укачивает ее или нет. Говорит, надо разок попробовать…

– Катька!!!

– Ну чего ты так удивляешься? По-моему, нормальное человеческое желание. Особенно когда тебе, например, уже шестьдесят пять лет, и ты вдруг понимаешь, что еще почти нигде не была. Даже в Мурманске и на Камчатке, хотя уж туда-то визу точно не надо. Вот наша Анна Петровна и спохватилась. Тем более деньги лишние появились, как квартиру начала сдавать. И тогда она решила не мелочиться, а сразу ехать вокруг света. Чтобы одним махом уравновесить долгую оседлую жизнь. Какова, а? Я ею горжусь и уговариваю вести путевой дневник. Вот это был бы проект! Пенсионерка едет вокруг света! Но она пока упирается – ну, знаешь, как все: «Ой, да я и писем-то никогда не писала». Ничего, может, уговорю еще.

– Ничего себе, – вздыхает мама Тами. – Ай да Анна Петровна! Всем пример. И мне в том числе. Теперь ясно, чем я займусь после шестидесяти. Осталось ограбить пару банков, но тут я вполне спокойна. Время у меня пока есть.

– С банками мы тебе поможем, – говорит Кэт. – Можешь на нас твердо рассчитывать. Потому что мы тоже хотим вокруг света. С портретом храброй Анны Петровны на знамени экспедиции. Да будет так!

* * *

– Ну ты даешь, – говорит Бо, сидевший во время разговора на кухне и благородно сохранявший молчание до конца сеанса связи. Даже не заржал в голос. И если он после этого не ангел, то, скажите на милость, кто тогда.

– Что – даю? – невинно переспрашивает Кэт, изымая из его тарелки несъеденную котлету и отправляя ее в рот. – Ммммооо мммуамммыыы? – И, кое-как прожевав, повторяет: – Что именно?
– Анна Петровна, собравшаяся в кругосветку – это очень сильно. Я чуть со стула не свалился. Даже от тебя не ожидал. Даже от тебя!

– Ну а что тут такого? – пожимает плечами Кэт. – На самом деле она действительно вполне могла бы поехать путешествовать. Денег у нее теперь много, а тратит она, как привыкла, мало. Экономит на всем. И журнал «Вокруг света», кстати, выписывает. И дома у нее на всех книжных полках сплошной Жюль Верн. По-моему, это просто логично. Вот ни капельки не удивлюсь, если она решится.

– Это была импровизация века, – твердо говорит Бо. – И главное, Тами тебе поверила! Я тобой горжусь.

– Думаешь, поверила? – польщенно переспрашивает Кэт. – Это хорошо. Я же, собственно, для нее старалась. А то маму иногда заносит – вдруг начинает думать, что все про всех знает. И если будет слишком часто убеждаться в своей правоте, ей станет очень скучно жить. Потому что на самом деле она идеалистка, каких свет не видывал. Таким надо ошибаться как можно чаще. Их это бодрит… Слушай, ты хочешь сказать, что котлеты – все? Вот это катастрофа!

– Три штуки в сковородке, под крышкой, специально для тебя.

– Отлично! Значит сегодня тебе не придется приглашать меня в ресторан и кормить фаршированными устрицами.

– А разве их фаршируют?

– Подозреваю, что да. Чего только не проделывают нынче с едой. Среди поваров встречаются удивительные злодеи. Предполагай худшее – не ошибешься.

– Универсальный принцип.

– Только когда речь идет о тайнах высокой кухни. В остальных случаях наоборот. Предполагай лучшее и, возможно, угадаешь – если воображение не подведет.

– Иногда мне ужасно жаль, что ты – не Господь Бог. Ты бы отлично все устроила.

– Он у нас тоже вполне ничего, – смеется Кэт. – Просто нам обычно трудно въехать в Его замысел. В сущности, наш Бог – непонятый гений. А это очень портит характер. Но он пока держится молодцом. Вроде бы. Ну, если уж мы все еще не испепелены.

* * *

– Катенька, Боренька, – говорит Анна Петровна, – у меня к вам разговор. Такой… непростой. Даже и не знаю, с чего начать.

– С чая, – твердо говорит Кэт. – Потому что у нас сегодня к чаю сливочное полено. Очень удачно вы зашли. Просто идеально!

– Вы съезжать пока не собираетесь? – спрашивает Анна Петровна, деликатно размешивая чай.

– Не собираемся, – отвечает Бо. – А надо?

– Нет-нет-нет, наоборот! Не надо. Просто я подумала – а вдруг у вас с Катенькой какие-то планы. А я не знаю.

– Тогда все в порядке, – улыбается Кэт. – Никаких планов. Живем дальше. Берите полено, пожалуйста. Очень вкусное!

– Спасибо, – говорит Анна Петровна. И продолжает сосредоточенно размешивать чай. – Я еще вот что хотела спросить… А вы могли бы заплатить мне вперед? Месяца за три? А лучше за четыре. Я тогда меньше возьму. На треть. И расписку дам, какую хотите. Хоть у нотариуса
«За четыре месяца вперед, на треть меньше, – прикидывает про себя Бо. – Очень неплохо получится. Если я соображу, где прямо сейчас одолжить еще тысяч тридцать – а я соображу, не вопрос – то…»

– Что-то случилось? – встревоженно спрашивает Кэт. – Вы не волнуйтесь, мы наверняка сможем заплатить вперед. Что-нибудь придумаем.

– Ничего не случилось, – смущенно говорит Анна Петровна. И совсем тихо добавляет: – Просто я хочу в Индию поехать. Сейчас многие ездят. Столько удивительного рассказывают! А я слушаю и чуть не плачу – да почему же я еще не там? Даже на курсы английского записалась, все лето ходила. Теперь смогу сказать, спросить – не все, но самое основное. А боялась не справлюсь, старая уже учиться…

– В Индию?! – Бо не верит собственным ушам.

– Здорово! – выдыхает Кэт. – Какая вы молодец, отлично придумали! Там же тепло сейчас. И фрукты. И дешево все, особенно после Москвы.

– Все так говорят, – кивает Анна Петровна. – Племянник прошлой зимой там на триста долларов в месяц жил, как богач. Такой довольный вернулся. Говорит: «В раю я уже был, дорогу теперь знаю». И я вдруг поняла – жизнь-то уже заканчивается. А я нигде не была. Ничего не видела. И о душе надо бы подумать. А в Индии, говорят, это хорошо получается – подумать о душе. Туда за тем и ездят. Вот и я собралась. Только не знаю, как быть с деньгами. Можно их в Индию присылать? Вот и решила спросить: а может, вы сразу заплатите вперед? Тогда я буду спокойна.

– Можно и так, – говорит Кэт. – А можно просто счет в банке открыть. Мы вам на карту деньги переводить будем – например. Как захотите, так и сделаем, лишь бы у вас все получилось. А знаете что? У нас там сейчас друзья живут. В Гокарне, на берегу океана. А перед этим ребята по всей стране поездили. Я им сегодня вечером напишу, расспрошу, пусть посоветуют, с чего вам лучше начать. Хотите? Вы когда ехать собираетесь?
– Да мне бы поскорее, – вздыхает Анна Петровна. – Пока не передумала. А то я себя знаю, если надолго отложу, то уже и не решусь. И потом всю жизнь буду поедом себя есть, локти кусать, а все равно не поеду, потому что еще больше испугаюсь. Мне долго раздумывать нельзя.

– Ясно, – кивает Кэт. – Я и сама такая. Тогда сегодня расспрашиваю ребят, а завтра мы с вами будем покупать билеты, да такие, чтобы сдать было нельзя – вот вам и гарантия! Ничего-ничего, вы у нас отлично там перезимуете. Просто лучше всех! И возможно, получите просветление. Или даже несколько просветлений подряд. Говорят, в Индии это легче легкого, как в Москве грипп подхватить. Верьте мне, все будет замечательно. Я вам заранее ужасно завидую. И сейчас спляшу!

«Чокнуться можно, – меланхолично думает Бо. – И, по всей видимости, даже нужно. Самое время».

* * *

– Слушай, а как твой брат сейчас поживает? – спрашивает Маша.

– Витька? Отлично! – улыбается Кэт. – Заперся на дедовой даче под Одессой и работает, не разгибаясь. А это, как понимаем мы, лучшее, что может случиться с художником.

– Ну и слава Богу, – вздыхает Маша. – Он классный у тебя. Классный и… трудный. В смысле, похож на человека, которому всегда будет трудно, какую бы жизнь ни выбрал. Потому что ему вообще на другой планете надо было родиться, просто в последний момент перепутал, не ту дверь открыл.

– Так это как раз совершенно нормально, – говорит Кэт. – В смысле, для художника нормально. Они же все такие – которые настоящие. А Витька – даже слишком настоящий. Конечно, ему трудно! Но я бы с ним поменялась, не глядя, хоть сейчас. То есть, сейчас – особенно. Потому что он снова при деле, а значит, счастлив, как нам и не снилось. Захотим, а все равно не сможем вообразить.

– Надо же, как бывает, – задумчиво говорит Веня. – Он же буквально неделю назад внезапно объявился у меня в скайпе. Сказал, что все херня, в искусство он наигрался, хочет просто жить, но не знает, с какой стороны за это дело браться. И подозревает, что фиг получится. И отключился прежде, чем я успел придумать хоть какой-нибудь ответ. Как быстро все меняется! Но в Витькином случае это, конечно, к лучшему.

– Ну, мало ли что было неделю назад, – отмахивается Кэт. – Для Витьки это все равно что в позапрошлом веке. У него же внутренняя скорость бешеная, даже про «вчера» говорит «давным-давно». Наверное, и не вспомнит уже, что жаловался. Впрочем, он сейчас вообще ни о ком и ни о чем не помнит. Я же тоже только от мамы знаю, чем он занят. Она его на даче застукала среди кучи холстов, и чистых среди них практически не было. И везде льется черный свет – на белые стены, на белую траву, на белые лица. Ох, ну я-то пока не видела, с ее слов пою. Мама говорит, посмотрела-посмотрела, почти испугалась, потому что как-то слишком хорошо, чтобы быть правдой. И пошла на цыпочках обратно, на электричку, чтобы не мешать. Витька ее вообще не факт что заметил. Обычное дело, когда он работает. Ничего, через пару дней остановится, чтобы поесть, может даже позвонит. Очень на это надеюсь. Скучаю все-таки по нему – ужас как!

* * *
– Ну миленький, – говорит Кэт, пока Бо аккуратно выруливает на улицу, – а что я должна была им говорить? Что Витька лежит на дедовой даче зубами к стенке и до сих пор не повесился только потому что ему лень встать? Так это, заметь, просто наша версия, основанная на так называемом «знании жизни». То есть, на опыте. Но кто сказал, будто опыт прошлого хоть сколько-то полезен при попытке разобраться с настоящим? Прошлое – прошло, наступил новый день. С чего мы взяли, будто жизнь – череда бесконечных повторов? Согласна, часто это так и есть, но «часто» не означает «всегда». На самом деле мы с тобой просто не знаем, как дела у Витьки, и чем он занят прямо сейчас. И мама не знает. И вообще никто, кроме него самого. И почему бы, в таком случае, вместо заунывной саги о творческом кризисе не рассказать друзьям более правдоподобную версию?

– В смысле, менее?

– Нет! Именно «более». Когда я ничего толком не знаю, более правдоподобная версия – это та, которая устраивает меня. Если завтра я узнаю правду, не стану затыкать уши и делать вид, будто ничего не слышала. Приму ее к сведению, даже если мне очень не понравится. Но пока я не знаю правды, я свободна. И могу выбирать ту правду, с которой мне нравится жить. И которая, если уж на то пошло, понравилась бы Витьке – где бы он ни был и чем бы ни занимался. Я не знаю, как сейчас живет мой братец, но примерно представляю, как он хотел бы жить. Все, что я могу – сделать вид, будто так оно и есть. Уже есть, а не когда-нибудь будет. Не спорь со мной, пожалуйста. Мне и так непросто. Из последних сил держусь. Когда пойму, что больше не могу, попробую ему дозвониться. Но точно не сегодня. Пусть еще немного поживет той идеальной жизнью, которая возможна только у меня в голове, ты совершенно прав, только не говори это вслух, пожалуйста, я сама знаю. Но буду делать вид, что не знаю – сколько смогу.

* * *

– Катька! Ты как была с детства великим мастером несвоевременного звонка, так им и осталась. Когда я впервые в жизни напился, ты позвонила мне, чтобы узнать, сколько лет мы добирались бы до Юпитера, если бы поехали туда на троллейбусе.

– А ты спросил, с остановками будем ехать, или без, – говорит Кэт. – И я до сих пор об этом думаю. Так и не решила.

Голос брата нравится ей куда больше, чем неделю, месяц и даже год назад. Но задавать самый банальный в мире вопрос: «Как дела?» – все равно пока страшновато. Потому что Витька всегда говорит ей правду. И ничего кроме правды. И сейчас тоже скажет, можно не сомневаться.

– Когда я почти соблазнил девушку своей мечты, – продолжает брат, – ты позвонила, чтобы спросить, оставить ли мне кусок торта на утро, или я обойдусь. Анька тогда решила, что ты моя подружка, и передумала соблазняться – мне, между прочим, до сих пор обидно, имей это в виду! Когда мне навстречу из-за угла вышла целая стая малолетних гопников, ты позвонила – уж не знаю, зачем, поскольку эти юные дарования сразу поняли, что у меня есть как минимум одна ценная вещь – мобильник. И я до сих пор не понимаю, каким чудом от них удрал. Когда в Тае у меня началось дикое расстройство желудка от местной еды, ты трезвонила каждые пять минут, разлучая меня с единственным по-настоящему близким в тот момент другом, чистым, прохладным и милосердным, как слеза Авалокитешвары. Когда я твердо решил умереть, ты позвонила с предложением скинуться на новый макбук для мамы, и мне пришлось восставать из уютного гроба, да еще и халтуру искать, не мог же я взвалить все расходы на твои плечи. И вот теперь, когда я почти понял, как должен падать этот чертов луч, ты выскакиваешь из телефона, как чертик из коробочки. И сбиваешь меня с панталыку. У меня был такой прекрасный панталык, дубина ты стоеросовая. Приезжай, с меня сто щелобанов. Все до единого твои.

– Нарываешься, – смеется Кэт. – Вот возьму и приеду. Брошу все на целых два долгих дня и приеду к тебе – а где ты сейчас, собственно?

– На границе между светом и тенью, – совершенно серьезно отвечает брат. – Будет круто, если ты приедешь. Хочу тебе кое-что показать. По-моему, я наконец-то стал писать как надо. Ладно, почти как надо. Но это хорошее «почти». Школярское такое «почти», когда не хватает только умения, а с сердцем все в порядке, оно уже там, где ему положено быть. Сидит и ждет весь остальной организм. Очень я такие штуки люблю. Приезжай, Катька, правда. У тебя же бывают выходные? И самолеты летают. Сфотографируешь мне облака, вид сверху? Я одну штуку про свет хочу вспомнить, которую только на небесах показывают, а лететь прямо сейчас никуда не могу. Я даже кофе дня три уже не варил, некогда.

– Вот прямо сейчас тогда свари, – строго говорит Кэт. – Без кофе художнику никак нельзя. Какая ж ты, к свиньям собачьим, богема, если даже кофе не пьешь? Неаккуратненько получается!

– Твоя правда, – соглашается Витька. – Сварю. И потом еще раз сварю, когда приедешь. Покупай билет и сразу звони. Наверняка разбудишь меня, или хотя бы в душе застанешь. Все как мы любим. Жду.

* * *

– Слушай, а про меня ты тоже всем врешь? – спрашивает Бо, укладывая в багажник Кэтин дорожный рюкзак.

– Ну что ты. Сообщаю сухие, неоднократно проверенные факты. Что ты, во-первых, математический гений – а если местами пока непризнанный, так это совершенно нормально, человечество у нас старательное, но туповатое, как бесталанный троечник. Через пару-тройку лет небось сообразит, что к чему. А во-вторых, ты так велик, что варишь суп том-ям лучше, чем сами тайцы. А в-третьих, я тебя очень люблю. И поэтому, в-четвертых, все остальное вообще не важно… И заруби на носу: я всегда говорю только правду – о тебе и вообще обо всем на свете. Поехали!

– Такую специальную интересную правду, которая тебе нравится, – улыбается Бо, поворачивая ключ в замке зажигания.

– Ну да. Я что, совсем дура – из всего многообразия правд выбирать самую неприятную? Да еще и вслух ее всем пересказывать. Нет уж!

– Удивительно, собственно, не то, что ты приукрашиваешь действительность. А что она тебя слушается. И все становится по слову твоему. Даже за мной сейчас Сансаныч бегает, уговаривает вернуться в науку. Из которой он же меня и попер в свое время. Извинился, между прочим, чего за ним отродясь не водилось. Говорит, только сейчас начал понимать мой подход к теме. И хочет помогать.

– Ну и дела! И чего ты решил? – восхищенно спрашивает Кэт.

– Пока ничего. Думаю. Что-нибудь придумаю. Не важно. Важно, что все это скорее всего случилось из-за твоей болтовни про мою гениальность. После того как наша Анна Петровна рванула в Индию, я в этом почти не сомневаюсь.

– Думаешь, я ее заколдовала? – смеется Кэт. – И тебя, и твоего Сансаныча? И Витьку заодно? Нееетушки! Я просто сразу все правильно про вас поняла. И высказала свою версию вслух – ну так я вообще не молчунья, ты знаешь. Видно же было, что Анна Петровна изводится от безделья, и кухонные хлопоты на даче у сестры ее совсем не развлекают. И весь этот Жюль Верн на полках наводил на определенные мысли на ее счет. Мало ли, что с виду она обычная бодрая московская старуха, икона стиля Черкизовского рынка. Когда хочешь разобраться в человеке, любимые книги гораздо важнее возраста, одежды и даже биографии. И что ты у нас вполне себе гений, это тоже совершенно очевидно – хорошо, что не только мне. И что Витька будет рисовать, пока жив, а все эти его кризисы – подумаешь, кризисы, дело житейское. Художник считает, будто все кончено, а на самом деле та его часть, которая ответственна за художества, просто легла поспать, ей иногда тоже надо перевести дух… И шефа нашего я, кстати, тоже сразу раскусила. Все вокруг говорили: педант, зануда, злобный перфекционист, кара небесная и прочий ужас на крыльях ночи. А я подозревала, что рано или поздно Льву Евгеньевичу надоест ломать комедию и прикидываться вредным, вечно надутым начальником. Не может же он на самом деле им быть. Слишком мелко для чувака с таким прошлым. А теперь ребята говорят, что Крамского подменили инопланетяне – лишь бы только не передумали и не вернули обратно на землю. Но на самом деле он такой и есть, как сейчас. Некого возвращать.

– Звучит разумно, – соглашается Бо. – Но со стороны, хоть ты тресни, кажется, что все это происходит из-за тебя.

– На самом деле из-за меня, наверное, тоже, – смущенно говорит Кэт. – Совсем немножко из-за меня. Мне кажется, Бог, Мироздание – да как ни назови ту силу, которая заправляет всеми нашими делами – Он… Она… Оно совсем не злое. Не то чтобы вот прям доброе-доброе, но все-таки скорее friendly, чем нет. Просто довольно равнодушно к деталям. С глобальными процессами Ему все более-менее понятно, а за мелочами поди уследи, даже если ты само и есть все эти мелочи. То есть, в том числе – и они. Поэтому в неопределенных ситуациях – а вся наша жизнь и есть сплошная неопределенная ситуация – иногда достаточно легкого намека: а если, например, все будет как-нибудь так? И Мироздание довольно, не надо больше париться, выбирать, какая вероятность осуществится. Сами уже все выбрали, идем дальше. И мы идем.

– Едем, – педантично поправляет ее Бо. – Вот прямо сейчас – едем.– На самом деле из-за меня, наверное, тоже, – смущенно говорит Кэт. – Совсем немножко из-за меня. Мне кажется, Бог, Мироздание – да как ни назови ту силу, которая заправляет всеми нашими делами – Он… Она… Оно совсем не злое. Не то чтобы вот прям доброе-доброе, но все-таки скорее friendly, чем нет. Просто довольно равнодушно к деталям. С глобальными процессами Ему все более-менее понятно, а за мелочами поди уследи, даже если ты само и есть все эти мелочи. То есть, в том числе – и они. Поэтому в неопределенных ситуациях – а вся наша жизнь и есть сплошная неопределенная ситуация – иногда достаточно легкого намека: а если, например, все будет как-нибудь так? И Мироздание довольно, не надо больше париться, выбирать, какая вероятность осуществится. Сами уже все выбрали, идем дальше. И мы идем.

– Едем, – педантично поправляет ее Бо. – Вот прямо сейчас – едем.